Михаил Фёдоров - Два всадника на одном коне

– Для какого опознания?

– А чтобы соплеменники узнали его всюду, где бы он ни появился. И чтобы он по такому же знаку других узнал. А коли уж есть необходимость в таком перстне, значит, везде они могут быть, но о себе громко говорить не хотят – хоронятся. Так что ты запомни печатку – два всадника на одном коне, авось пригодится. И не просто два всадника, а два воина – в шлемах, кольчугах и с копьём. Ну ладно, спи.

Он перевернулся на другой бок и через минуту захрапел. А я ещё долго лежал и не мог заснуть. Что же это за странная печатка такая? Может, это два странника на одном коне? Тогда копьё зачем? Или в странствиях без копья – никак? И то верно: время сейчас суровое, без оружия не попутешествуешь. Размышляя таким образом, я уснул.

А ещё через три недели в село пришли ордынцы…

Ордынцы пришли после полудня, когда отец, утомлённый утренней ковкой, прилёг отдохнуть. Налетели на село вихрем на своих быстрых невысоких лошадках. Было их, как мне потом рассказали, много – сотня или две. Где-то далеко, на другом конце села, послышался визг. Знающие люди говорят, что они всегда визжат, чтобы на врага страху нагнать. Я как услышал, выскочил на улицу: мимо проскакали двое ордынцев с луками в руках. Кривые сабли в ножнах болтались на левом боку. Один, повернувшись, выстрелил куда-то вбок и тут же быстро выдернул из саадака новую стрелу.

Я, спрятавшись за плетень, наблюдал за происходящим. И нет бы, дураку, укрыться в избе: стрельнут ведь, не посмотрят, что маленький. Они, говорят, стреляют во всё, что шевелится.

Откуда-то выскочил Антоха-рыбак и, даром что хромой, ловко подскочил ко второму ордынцу, ударил ножом снизу в живот и повернул лезвие в теле. Тот, кажется, даже почувствовать ничего не успел, кулём осел в седле и полетел вниз. А ножик-то – тот самый, которым Антоха нам за сети грозил, отцовский! Пригодился, выходит, для настоящего дела. Отбежать Антоха не успел. Первый ордынец, почуяв что-то звериным своим чутьём, развернулся и метко пустил стрелу. Антоха покатился на землю да так и остался лежать на обочине дороги, только пыль вокруг намокла от крови.

Что было дальше, я не видел. Отец, выбежав на улицу, схватил меня за шиворот и, как я ни брыкался, затащил в дом, засунул в подпол и придавил крышку чем-то тяжёлым, чтобы не вылез. А сам потоптался в избе – видно, доставал оружие, и потом всё стихло.

Откуда-то издалека до меня доносился шум, только не понять было, кто и что кричит. А может, это и не кричат вовсе, а что-то лязгает или скрипит. Разобрать я не мог. Внезапно наверху затопали – явно чужие! Их было двое или трое. Разбежались по избе, как будто что-то искали. Говорили не по-нашему и, кажется, не по-ордынски. Я чётко различил слово «нессуно» [6] Никого ( ит .). . Голос был знакомым, и узнал я его сразу. Это был голос того самого толмача, что получил по шее от батюшки Алексия, а потом уговаривал отца уехать с ним в Крым.

Они еще немного потоптались наверху, там что-то звякнуло. Наверное, хватали всё что ни попадя. Отец как раз недавно закончил ковать два меча. Потом протопали на выход, и в избе стихло. Шум доносился только с улицы, сливаясь в однообразный тяжёлый гул. Нетрудно было догадаться, что там творилось: ордынцы грабили, убивали, жгли. В подполе запахло гарью. К счастью, здесь оставалось ещё достаточно воздуха, чтобы я не задохнулся. Отец как-то объяснял мне, что горячий дым всегда легче воздуха и ходит поверху, как щепка, которая всегда поверх воды плавает. Это меня и спасло.

Правда, сидеть в подполе мне пришлось долго – остаток дня и всю ночь. Когда гул пожара затих, я стал кричать, звать на помощь. Пытался сам выбраться из подпола, но всё было напрасно. Что же отец положил на крышку? Сильно хотелось пить и есть. Пить даже больше, потому что от сгоревшей избы в подполе стоял сильный жар.

Ближе к утру я уже перестал надеяться, что придёт отец и вытащит меня отсюда. Становилось трудно дышать, как бывает, когда летом долго сидишь в комнате с закрытыми окнами и дверьми. Хотя подпол устроен так, чтобы всё время был приток свежего воздуха – против плесени, но, видно, из-за пожара отдушины завалило. Иногда мне казалось, что я вот-вот потеряю сознание.

В подполе было темно, свет с улицы сюда не проникал. Я даже не знал, что сейчас – ночь или утро. Мне начала мерещиться всякая чертовщина. Сначала показалось, что из тьмы на меня смотрит какая-то клыкастая морда, потом она пропала, и в углу засветилась жёлтым тонкая лучина. Потом и она исчезла, и сверху, кажется, что-то посыпалось. Я подумал, что это идут меня спасать, и крикнул. Но голоса своего не услышал: во рту пересохло, и кричать я не мог, только хрипел. В углу вдруг опять что-то засветилось. Слабое голубое сияние постепенно приобрело знакомые черты. Мама! Она смотрела на меня, грустно улыбаясь, а я настолько ослаб, что не мог не то что подойти к ней, а даже просто шевельнуть рукой или ногой. Потом свечение пропало, и мне вдруг стало казаться, что меня обнимает кто-то большой, сильный и недобрый. Обнимает и сдавливает, не давая вздохнуть. В голове у меня помутилось, и последнее, что я тогда запомнил, это открывающуюся крышку подпола и чей-то звонкий незнакомый голос: