Холли Шиндлер - Темно-синий

— Огурцы, — в триста восьмидесятый раз повторяю я и открываю банку. — Тебе огурцы в сэндвич положить?

Она не отвечает. Я лезу пальцами в холодный желтоватый рассол, иду к кухонному столу, за которым она сидит и, не отрываясь, смотрит в окно. Она так неподвижна, что могла бы быть одной из русалок, подвешенных к потолку кухни.

Мы подвесили их, этих русалок, когда вернулись из нашей поездки во Флориду. Мама приделала к фигуркам стальные колечки и пропустила в них тонкую рыболовную леску. Вначале длинные чешуйчатые хвосты раскрашенных русалок красиво переливались на солнце, но сейчас, через пять с лишним лет, они все серые — висят слишком высоко, просто так пыль не смахнешь. Их лица потрескались от горячего солнечного света, проникающего через раздвижную стеклянную дверь. Сейчас они выглядят в точности так, как и должны выглядеть жалкие остатки той жизни, которой больше не существует.

— Мам! — Я достаю из банки ломтик огурца и показываю ей. Я так близко от нее, что чувствую кислый запах ее подмышек, вижу сальный блеск ее немытых волос. Раньше она вся извелась бы, если бы не приняла с утра душ, особенно в субботу, ведь она целый день преподает рисование в Академии искусств.

Наконец она оборачивается ко мне и хмурится, как будто я проявила высшую степень невежливости. Как будто я только что сказала ей, что не могу пойти на похороны отца, потому что у меня в комнате лежит тридцать шесть номеров журнала «Teen», которые мне обязательно надо прочесть.

Отец у меня не умер, но его как бы нет. Он освободился от старой жизни с такой же легкостью, с которой отрезал «хвост», который носил много лет. Теперь он живет на другом конце города с новой женой, Брэнди, и их дочерью. Терпит мои редкие визиты (зачем я вообще к нему хожу, не понимаю) и без конца пьет ореховый латте, вместо того чтобы думать о своей первой семье — пробной попытке.

— Да что с тобой такое? — рявкает мама и отпихивает мою руку, как будто я сунула ей под нос дохлую крысу.

— Мам, это огурец. — Я продолжаю гнуть свою линию, хотя меня от ее выкрика бросает и в жар и в холод. — Для сэндвича. Будешь? — Я смотрю на нее и вспоминаю, как обещала: «Конечно, мам, никаких таблеток. Больше никаких таблеток. Тебе никогда не придется их глотать».

Это папа заставил маму принимать таблетки. Он настоял на этом после одного особенно тревожного случая, когда мама убежала из дому, словно чрезмерно эмоциональный ребенок, и направилась в Скалистые горы. Именно он впервые произнес это слово — нейролептики, а мама просила не заставлять ее глотать лекарство, клялась, что с ней все в порядке и необходимости в янтарных пластиковых пузырьках нет. «Мне надо просто объяснять, что происходит на самом деле, а что нет, — говорила она. — Мы можем обойтись и без таблеток».

— Обойтись? — кричал папа в самолете, когда мы возвращались из Колорадо домой и злость окончательно заняла место страха, грозившего проглотить нас живьем за время ее двухдневного отсутствия.

Я вжималась в кресло, а пассажиры на первых трех рядах закрывали журналы и книжки и поворачивали головы. За ними последовали четвертый и пятый ряды, словно рябь на воде, из-за которой создавалось впечатление, что на нас смотрит весь самолет. «К сожалению, фильм сегодня транслироваться не будет, но вместо этого мы можем вам предложить понаблюдать за супружеской парой, чей брак разваливается прямо на глазах».

— Обойтись ? — повторил он. — Обойтись чем? Медитацией? Холистической медициной? Во имя всего святого, Грейс. У тебя не какая-то там простуда. Эту штуку нельзя вылечить травяным чаем.

И вот мама начала их принимать, каждая таблетка — попытка удержать отца, который уже ушел, сначала мысленно, а потом и по-настоящему. Она так ненавидела эти таблетки, что я правда думала, что делаю доброе дело, перестав их ей давать — уже спустя долгое время после того, как отец исчез и забрал вещички, после того, как он подвел черту под той его жизнью, в которой присутствовали мама и я. Господи боже! — думала я. Это какая-то наркота. Я считала, что поступаю очуметь как правильно. Что я мамин добрый ангел. Мамочка, не нужно принимать их ради меня. Нет, папа не узнает. Он уже два года как с нами не живет. Ушел и не оглянулся. Обещаю, что не скажу. Обещаю, что не стану заставлять. Я слишком тебя люблю.