— Ира, пойдем с тобой погуляем!
Лицо Иры озарилось улыбкой, а узенькие черные глаза засверкали, будто угольки в костре.
— За цветами?
— Нет, мы погуляем просто так, — сказал я. — У меня тут одно дело…
Ира-маленькая не поняла намека. Она встала со скамейки и сказала:
— Ты, Коля, подожди немножко. Я пойду переоденусь.
Минут через пять Ира-маленькая вышла из палатки в новом розовом платье и капроновой косыночке, которую выдал сегодня Ире-большой прораб Афанасьев. Я посмотрел на Иру-маленькую и понял, что безумно влюблен в нее.
Мы вошли с Ирой-маленькой в тайгу. Было прохладно и сыро. На земле, усеянной тонкими сосновыми иголками, лежали, будто новые пятаки, солнечные блики.
Я знал по рассказам и видел сам, что все влюбленные ходят под ручку. Я подошел к Ире-маленькой и, умирая от страха, взял ее за рукав. Ира вежливо отстранила мою руку и, совершенно не думая о моей любви, сказала:
— Коля, не бери меня за платье, а то помнешь.
Я шел рядом с Ирой, как дурак, и не знал, что мне делать. Ира молчала и думала о чем-то своем. В глазах ее лучился мягкий, доверчивый и немного грустный свет.
Вечерело, а я еще даже не намекнул Ире про поцелуи, я не знал, как это делать — спрашивать разрешения или сначала поцеловать, а потом дать, как Ленька Курин, стречка. Если спросить Иру — «да» или «нет», она ни за что не ответит. Ира очень застенчивая и никогда не захочет целоваться с посторонними людьми.
Я даже пожалел, что затеял эту дурацкую историю с поцелуями. Но теперь отступать было поздно. Я сказал себе: «Давай, Колька, не трусь»!
Я подкрался к Ире, наклонился к ней и с разгону чмокнул ее в щеку.
Ира отшатнулась от меня и схватилась рукой за щеку, будто ее вовсе не целовали, а больно и незаслуженно ударили. Ира смотрела на меня несколько минут, а потом вдруг закрыла лицо рукавом нового розового платья и зарыдала.
Я стоял перед Ирой-маленькой, проклиная себя, Леньку Курина и вообще всех, кто выдумал эти глупые, никому не нужные поцелуи.
— Перестань, Ира, — сказал я. — Я ж нарочно. Разве ты шуток не понимаешь!
Ира плакала долго и безутешно. Но вот, наконец, она успокоилась и пришла в себя. Вытерла слезы сразу двумя руками, посмотрела на меня узенькими, покрасневшими от слез глазами и сказала:
— Коля, дай слово, что ты больше никогда не будешь меня целовать.
Я много пережил и перестрадал, пока плакала Ира-маленькая. Я дал клятву Ире, что больше никогда не буду ее целовать. Хватит уже с меня. Теперь я ученый!
На вечерней линейке Пал Палыч сказал, что наша производственная практика подходит к концу и через три дня мы поедем в свой ПГТ.
Мы стояли на полянке возле палаток и молчали. Отшумела, отзвенела таежная жизнь. Теперь не догнать ее на веселом быстроногом олене, не вернуть, как песню, которую начали в одночасье да так и не успели окончить в коротком походе.
Прощай, тайга, прощайте, милые сердцу палатки и высокие, бегущие на косогор дома. Прощай всё…
Пал Палыч понимал наше настроение.
— Вы, ребята, не огорчайтесь, — сказал он. — Мы заработали немного денег и теперь можем поехать на экскурсию в Якутск.
Пал Палыч смолк на минутку, посмотрел на нас своими строгими и в то же время добрыми глазами и вдруг, точно так как наш инструктор Ваня, сказал:
— Не хныкать. Выше голову, братва!
В горле у меня что-то запнулось и по лицу покатились слезы. Я не знаю, что творилось со мной в эту минуту. Я поднял голову и, сдерживая себя изо всех сил, прохрипел:
— Пал Палыч, мы никуда не поедем. Они тут работают, а мы будем там… Я не хочу…
Где-то рядом со мной всхлипнула Ира-маленькая, украдкой вытирала глаза Ира-большая. Строй дрогнул и глухо загудел.
— Тише, ребята, — негромко, но очень внятно и твердо сказал Пал Палыч. — Я этого вопроса один решить не могу. Напишите домой. Если родные согласятся, мы останемся еще на полмесяца или на месяц. А в Якутск поедем потом. Правда?
— Правда! — донеслось со всех сторон. — Потом поедем!
Пал Палыч подождал, пока стихнет шум, подошел к Маничу и тем же негромким спокойным голосом сказал:
— А тебе, Маниченко, я разрешаю ехать. Я не задерживаю.
По линейке с одного конца в другой прокатился гул. Мы не желали позорить свою школу и свой боевой седьмой класс. Если оставаться, значит, оставаться всем. До одного человека!
Ленька поднял руку, призвал всех к тишине и сказал:
— Пал Палыч, пускай Маниченко остается. Мы его перевоспитаем. Мы берем Маниченко на поруки.
Читать дальше