Анатолий Петухов - Сить — таинственная река

— Мить! А ты знаешь, что на рукоятке написано?

— Как не знать! Там по-нашему, по-вепсски… — Митя остановился, извлек из потайного кармана тяжелый «ТТ». — Видишь? «Ло́синь пойгалэ»… Можешь перевести?

Ленька наморщил лоб. Теперь эти слова показались ему знакомыми. Он силился вспомнить, что они означают, и не мог.

— Нет, не перевести…

— «Лосинь пойгалэ» — «сыну Лося». Лосенку!

— Как? Сыну Лося?!

— Нет, нет! Я знаю, о чем ты подумал. Но дело в том, что Лось послал этот пистолет без всякой гравировки…

— Разве он от Лося? Ты же говоришь, что тебе его в военкомате вручили.

— Вручили. А пистолет в самом деле от Лося. Видишь? — И Митя показал торец рукоятки. Там, на конце магазина, было выгравировано: «Лось. 1941». — Когда я впервые прочитал эту надпись, я даже не знал, что и подумать!

Но военком меня успокоил. Он сказал, что гравировку по просьбе военкомата сделали в часовой мастерской. Раз пистолет прислан Лосем для меня, ну как бы в награду за поимку шпиона, военком и решил, так сказать, увековечить это гравировкой. Вот и все. Понял?

— Да, но почему именно «сыну Лося»? Почему не «Дмитрию Кирикову» или хотя бы просто «Мите»?

— Я тоже об этом спрашивал, — вздохнул Митя. — Военком объяснил просто: чтобы не разглашать имя и фамилию, решили дать мне партизанскую кличку. Назвали «Лосенком». Могли бы и по-другому…

Даже в такую минуту откровенного разговора Митя не решился поделиться с Ленькой своими самыми тайными мыслями — мыслями об отце.

Отец его, когда началась война, работал секретарем райкома партии. В июле 1941 года его вызвали в обком партии и прямо оттуда отправили на фронт. От отца было одно-единственное письмо, которое оканчивалось как-то странно.

«Если писем от меня больше не будет, — писал отец, — не беспокойтесь: служба такая».

Но какая может быть служба, с которой нельзя даже письмо семье послать? Контрразведка? Едва ли, потому что отец не знает иностранных языков. После долгих размышлений Митя решил, что отец направлен в партизаны.

Когда в газетах, листовках и радиопередачах стали все чаще появляться сообщения о смелых действиях партизан никому не известного Лося, где-то в уголочке Митиного сердца родилась робкая надежда, что, может быть, и отец в этом отряде. Митя понимал, что фронт велик и партизанских отрядов на оккупированной врагом территории много. Но ему очень хотелось, чтобы отец оказался именно в отряде прославленного командира.

А потом, когда в военкомате впервые взял в руки пистолет и прочитал гравировку на вепсском языке, его ошеломила новая мысль: Лось — это и есть отец!.. И что бы ни говорил тогда военком, эта мысль не угасла. Тайная надежда крепко засела в душу Мити, но поделиться ею он не решался ни с кем, даже с дедушкой или с Никифоровым…

Сентябрь дышал холодом. С вечера на ложбины и пожни ложился низкий и плотный туман, над которым то тут, то там островерхими шлемами сказочных богатырей возвышались стога сена. Туман держался до тех пор, пока поднявшееся солнце не нагревало остывшую за ночь землю. Потом он начинал клубиться белесой дымкой и, поднимаясь все выше и выше, редел, таял. И тогда взору открывались зеленеющие отавой пожни, на которых паслись стада телят, овец и коров, и стога сена в клетушках изгородей.

На фронте наступило затишье, а колхозная жизнь шла своим чередом.

Бабы дожинали овес и пшеницу, связывая их в снопы и укладывая в суслоны, старики выпахивали картошку, которую собирали вслед за плугом школьники. А те, кто покрепче, пахали зябь.

Митя и Ленька тоже пахали.

Всем телом налегая на плуг, вцепившись в него коричневыми от загара и грязи руками, Ленька медленно шел по борозде. Тяжелый пласт суглинка узкой лентой скользил с отполированного добела отвала и, переворачиваясь, ложился в борозду. Перед глазами, словно маятники, мелькали широкие копыта мерина да ровной бровкой тянулась кромка пашни, ощетинившаяся стерней.

Порою Леньке казалось, что этой плотной, слежавшейся кромке земли, в которую с таким трудом врезается плуг, не будет конца. В такие минуты руки сами собой расслаблялись, плуг соскальзывал в борозду, и нужно было большое усилие, чтобы поставить его на место.

Митя, идущий обычно впереди, каким-то внутренним чутьем угадывал этот момент. Он останавливал свою мокрую от пота лошадь, сваливал плуг набок, оборачивался к Леньке и кричал:

— Перекур!..

Ленька, еще не успевший поднять плуг на кромку, ронял его и устало ложился на землю, разгибая разгоряченную ноющую спину. Митя ложился рядом. Ребята молча смотрели на небо, такое мирное, что меньше всего хотелось думать о войне.