Маша Левитина - Про то, как Вакса гуляла-гуляла, гуляла-гуляла

Да, заметил, да, конечно же побелела, но она – другая, другая, она – подмена, не та, из новогодней неповторимой немецкой ночи, а просто из кучи мягких комков в детском магазине, с ней не должно происходить никаких чудес, она просто двойник, ее не надо теребить, не надо трогать, она все равно не станет прежней.

Все это я думал, а сказать ничего не мог даже жене, она стала бы беспокоиться – здоров ли я сам, и так мы жили бы в одном доме, бесконечно прислушиваясь друг к другу.

– Привыкни, – говорил я сам себе. – Привыкни к новой своей выдумке. Да, ты никогда не врал. Но это ложь во спасение! Ты спас своего ребенка, совершив вполне невинный подлог. Разве можно тебя обвинить в обмане?

Но являлась во сне дрожащая белесая собачка и обвиняла. Она смотрела на меня сверху, так, что впору было самому затеряться где-то на рынке, чтобы не нашли никогда, никогда!

Но даже если я и решусь на это, что будет с моей дочкой? Нет, надо терпеть до конца, пока время не выбьет саму память о той первой, несчастной.

И Швейк подвел меня. Он только и умел, что клоунничать, кусая Машу за пятки, а по-настоящему приластиться к ней и не пытался.

– Он опрокинулся всей душой и стал кусать мои ноги, – смеялась Маша.

Впрочем, она и сама не относилась к бульдогу серьезно. Он ластился к жене, ко мне, но мы вполне могли без этого обходиться – у нас была дочь. А с ней он выбрал какую-то нахальную манеру – нападать, валить, хватать за пятки.

С ним трудно было вести разумную беседу. Он неспособен был помочь нам, просто смотрел своими воловьими глазами, всегда с одним и тем же выражением преданности и печали. Ваксы он вытеснить не мог.

– Ты знаешь, папа, вот-вот она станет живой. Ты приглядись, иногда, когда мы с тобой обращаемся к ней, она отвечает. Видишь, она шевельнула ухом, видишь?

Тут я начинал объяснять, что вряд ли она сама шевельнула, это я дернул диван, и ухо слегка повело, то есть оно зашевелилось, конечно, но с моей помощью, с моей помощью.

– Нет, папа, – жалея меня, говорила Маша, – Вакса волшебная, и потому кажется немного странной, почти неживой. Но стоит ей только вернуться в волшебную страну – а я помогу ей вернуться, я ведь фея, – все изменится.

И тут я начинал кричать на маленького ребенка, стыдясь самого себя, что никакой такой волшебной страны нет и никаких фей тоже.

– Но ты же сам нам рассказывал!

– Что с того, что я рассказывал? Это же сказки, ты требуешь – я рассказываю, вот и все. Настоящее волшебство в самой жизни, ты только подумай – какая счастливая, редкая штука наша жизнь, и волшебство в ней не выдуманное, надо только захотеть признать, что все волшебно, что это вообще великая удача – родиться.

– Я знаю, – говорила Маша. – Вы же рассказывали, как я родилась и сразу посмотрела на вас строго-строго. Но феи все-таки есть, ты не знаешь.

Что тут будешь делать! Я вспоминал, что совсем маленькой она боялась травы, ее невозможно было усадить в траву, пугалась насекомых, особенно паучков, мне никак не удавалось убедить ее не переоценивать возможностей этих маленьких существ. Они наилегчайшие, их как бы и нет, они беспомощные, как она сама. Их можно раздавить. И с трудом я сдерживал себя, чтобы не убеждать ее слишком наглядным примером, и отпускал насекомое.

Правда, вспоминалось мне, что и я в детстве боялся насекомых, особенно облетающих тебя, жужжащих. Я никак не мог примириться с таким явлением, как шмель, лет до шестнадцати, и, когда однажды – правда, только в помыслах – совершил дурной поступок, он налетел на меня и погнал из деревни.

Помню, как бежал от шмеля по лесу, пока не пошел дождь, и тогда он, наверное, испугался дождя и тоже умчался куда-то.

Я вспоминал, что, прежде чем начал целовать деревья – а у меня есть такая привычка, когда никого нет рядом или слишком близко, прижаться к стволу дерева губами, – я бесконечно боялся их, я голову боялся поднять, чтобы взглянуть им в лицо, и много времени прошло, пока не понял, что не могу без них жить.

Друзья даже прозвали меня друидом, надо объяснить моей дочери, что такое друид и как я им стал, пусть посмеется.

Но Вакса продолжала беспокоить меня. Сказки я рассказывал как прежде, рассказывал, даже забывая о случившемся. Никуда она не делась, раз моя дочь так бережно прижимает ее к себе и из темноты ночи, поблескивая, смотрят на меня самые внимательные в мире глаза.