Ирина Карнаухова - Наши собственные

— Он не мог этого сделать, — сказал он тихо.

И тут только Хорри очнулся. Он вытянул руку, как в пионерском салюте, и сказал сдавленным голосом извечные слова тундровой клятвы:

— Жизнью моей клянусь, тундрой клянусь, стадом отца моего клянусь, ножом деда моего, — я не ходил дорогой вора.

— Ха-ха! — захохотал Леша. — Клянется, как в театре!

Хорри не выдержал, закрыл лицо руками и убежал из комнаты.

В дом как будто бы вполз темный ядовитый туман, окутал всех, развел в разные стороны. Ребята не глядели друг на друга, почти не разговаривали, молча переживали новое несчастье. Подумать только — кто-то среди них вор! Кто-то обездолил весь коллектив, всех товарищей. В такое-то время! Кто же это?

Спору нет, ключ был у Хорри. Он не снимал его ни днем, ни ночью. Замок в шкафу не был испорчен. Его никто не вскрывал без ключа. И бесспорно, Хорри лучше других ребят переносил недоедание.

Таня собрала комсомольцев — Геру и Лилю. Гера горячился, требовал выгнать Хорри «к чертовой матери с территории здравницы».

Лиля спокойной своей речью сдерживала его:

— Да не поверю я, никогда не поверю, что Хорри мог это сделать, упорствовала она, — совсем это на него не похоже.

— Ну, что ты говоришь, что ты только говоришь! — возмущался Гера. Ключ был у него? У него. Он сам говорит, что ключа никому не давал, никогда не снимал, не терял… Спит он очень чутко… У шкафа замок не поцарапан… Значит, открыт ключом. И все. И точка.

Таня колебалась.

— Ну давайте обо всех поговорим. О каждом… Кто мог это сделать? Вот мы трое…

— Ну, уж это ты оставь… — проворчал Гера, — мы комсомольцы.

— Ну, хорошо, но мы же решили всех обсудить… Вот я не брала…

— Да ну тебя!..

— Лиля? Конечно, нет…

Лиля молча пожала плечами.

— Катя и Муся, — продолжала Таня, — отпадают. Анна Матвеевна тоже.

— Ну, конечно.

— Остаются, — сказал Гера жестко, — Хорри, Пинька, Леша, Юматик и… Василий Игнатьевич.

— И Костик, — подсказала Лиля.

— Да, — помрачнела Таня, — и Костик…

— Ну, за Юру можно ручаться, — проронила Лиля.

— Что это ты за всех ручаешься? За Хорри ручаешься, а факт ведь налицо.

Так спорили, горячились, раздражались, а ни к какому решению не пришли.

А на душе у каждого было плохо.

Трудно, невозможно было поверить, что виноват Хорри, но почти все сурово осуждали его за то, что он не оправдал доверия, не уберег. Сторонились его, ворчали… Даже Таня, даже Василий Игнатьевич. Анна Матвеевна, глядя на него, сокрушенно покачивала головой, смахивала слезы с покрасневших глаз, — видимо, не могла решить: проглядел или сам взял.

А Леша и Пинька прямо обвиняли Хорри. Леша готов был каждую минуту уколоть, унизить, обругать его.

Хорри не оправдывался, не отвечал на колкости. Только вспыхивал, сжимал кулаки и, опустив глаза, убегал работать. Работал он с утра до вечера: налил все бочки, все чаны свежей водой, поливал и рыхлил почти пустой огород, окучивал картошку.

— Прощенье зарабатываешь, — язвил Леша. — Не выйдет…

Но самое скверное было в том, что ребята потеряли доверие друг к другу; подозрительность и холод заблестели в их глазах. Дружба таяла и разваливалась. Постоянные разговоры и пересуды все больше разъединяли ребят. Только Лиля, однажды высказав свое мнение, молчала. А был день, когда, перестилая постели, она нашла под тюфяком у Хорри несколько шоколадных конфет. Она не позвала ребят, не пошла к Тане и Гере, ни слова не сказала старикам. Она молча подержала в горсти эти конфеты, и лицо ее стало холодным и надменным, а губы брезгливо скривились. Потом она отнесла их во второй этаж и спрятала во врачебном кабинете, после чего долго и тщательно мыла руки, как будто она держала что-то грязное и ядовитое.

Между тем положение становилось угрожающим. Уже три дня ребята хлебали только жидкий суп из гороха да получали по чашечке какао с молоком. Они быстро слабели. Кружилась голова, дрожали ноги… К вечеру третьего дня пришел Костик и принес немного картошки. Ее не чистили ножом, нет. Ее вымыли, сцарапав шкурку. Ее варили в большой кастрюле, бросив в воду дикий чеснок, который рос у канавы. Ели отдельно жижу из глубоких тарелок, обжигаясь, дуя, боясь пролить хоть каплю. А потом каждому дали по две картофелины и по маленькой щепотке соли.

Ах, «принцесса» Лиля! Давно ли ты, презрительно надув губы, отказывалась от пирога Анны Матвеевны! А сейчас эти две картофелины, чуть посоленные серой солью, казались тебе вкуснее всего на свете.