Анатолий Алексин - Запомни его лицо

— О чем вы, а? Я успею!

— Не говори «гоп»… Немедленно седлай Эдика — и, как мы пишем, на поле трудового сражения! Уже почти выигранного… Собственные корреспонденты подготовили материалы. Но кое-что ты напишешь сам: свежие впечатления! А главное, свяжешь нашу битву со Сталинградской. С ее победоносным окончанием! Прямого сравнения, понимаю, не может быть, но все-таки… Над заголовком газеты красными буквами напечатаем: «Победа на фронте!» А чуть ниже и, конечно, помельче, но тоже над заголовком и красным шрифтом: «Победа в тылу в честь победы на фронте!» Ничего будет?

— Ася скажет, что три раза повторяется слово «победа». Русский язык, напомнит она, очень богат!

— Это слово можно сегодня повторять не три раза… а три тысячи раз. И русский язык будет только доволен! Ох, забыл: тебе мама звонила.

— Вы про цех не сказали?

— Нет.

Мама боялась цехов, которые сдавались в сверхсрочном порядке: все стены казались ей не сцементированными из-за мороза… как та стена, что погребла под собой дочь Ивашова…

— Разве вы не слышали, что в воронках надежней всего укрыться? — объяснял ей Кузьма Петрович. — Двух прямых попаданий в одно и то же место не случается. Да и учли давно… тот жуткий урок.

— Лучше все же не сообщайте ей, что я на ударных объектах, — попросил я Кузьму Петровича.

— Не буду. Разве мать убедишь?

Эдик не любил, когда его седлали неожиданно, без предварительного оповещения. Тем более днем: ему надо было хоть ненадолго навестить табельщицу Лиду.

Раздражение свое он выражал сосредоточенным молчанием и таким превышением скорости, которое даже для него было чрезмерным. Когда машина, как вкопанная, остановилась возле сверхважного цеха, мой лоб и лоб грузовика, именуемый лобовым стеклом, чуть было не врезались друг в друга: Эдик поставил точку в протесте, который молча излагал всю дорогу.

Я вошел в цех — и вместо крыши увидел над головой небо. Оно было в клочьях белой, застывшей дымки, будто кто-то прошелся по нему кистью и бросил побелку незавершенной. Лица были все «на одно лицо», выглядели однообразно загримированными: огненно раскрасневшиеся щеки и побеленные (но густо, старательно) ресницы и брови. У кровельщиков все, кроме рук, было сковано холодом. Они не бросали вниз ни одного любопытного взгляда. И другие были заняты только делом — ни разговоров, ни перекуров. Внизу и вверху все безостановочно, как детали жестко заведенного механизма, двигались, соприкасались и разъединялись, действовали…

Слово «шапка» стало для меня привычным, и я мысленно сравнил с «шапкой» крышу, которую кровельщики постепенно напяливали на цех. Металлические ворота еще лежали в ожидании на снегу.

Вернувшись, я сказал Кузьме Петровичу:

— Там уйма работы! Сдадут ли цех к ночи?

— Ты не уверен?! Ивашов сказал, что сдадут. А ты сомневаешься?

— Но надо проверить. Вы же сами распорядились…

— В данном случае не обязательно. Ивашов сказал! Значит, считай, все проверено. Можно печатать!

— И красными буквами?

— Красными.

— А вдруг…

— Этого быть не может!

К шести утра пачки, крест-накрест перевязанные веревкой, были уложены в кузов. Даже сквозь предрассветный полумрак высвечивались красные буквы…Я, как обычно, устроился рядом с пачками, на запасном колесе. Ася заняла свое место в кабине.

Эдик, чувствуя ответственность той ночи, не вваливался в корректорскую с вопросом: «Скоро вы там?» Он терпеливо прохаживался то по улице, то по типографскому цеху. Но энергия нетерпения, сконцентрировавшись в нем за ночь, опять прорвалась адской скоростью. Дорога рассекла лес, выскочила на речной берег, а за крутым поворотом снова намеревалась прорезать лесную чащу.

Сбавлять скорость на поворотах Эдик считал для себя унизительным…

Меня швырнуло к борту, на газетные пачки. И тут же я ощутил резкие удары в плечо и ногу. А потом оказался в снегу… Боль расползалась по левой стороне тела, как бы подтягивая ногу к плечу. А вокруг меня, как пятна крови на белом просторе, разметались алые буквы… Взгляд мой, замутненный все нараставшей болью, выхватывал кроваво-красное слово «ПОБЕДА». Оно повторялось в «шапке» три раза, а на снегу бесчисленное количество раз. Экземпляры праздничного номера устлали собой поляну.

— Что с тобой? Что?! — услышал я Асин голос.

Она присела на корточки и в отчаянии сжала голову, как тогда в типографии.

— Ничего страшного, — через силу попытался я утешить ее. — Не беспокойся.