Анатолий Алексин - Запомни его лицо

— Входите! — необычным, чересчур игривым голосом пригласила мама.

На пороге стоял пожилой человек. Его застенчивость не гармонировала с грубостью ватника и растопыренной ушанкой, наползавшей почти на глаза. Он, как многие, робел в медицинском учреждении. Ивашов выбрал шофера согласно собственным представлениям о нормах общения между людьми.

— Входите, — с некоторой разочарованностью повторила мама.

— Наслежу вам… Иван Прокофьевич просил привезти…

Слово «просил», необычное для того времени и той обстановки, прозвучало так естественно, что я понял: Ивашов приказывал лишь в исключительных случаях.

— Я мигом… Я готова! — с несвойственной ей судорожной активностью воскликнула мама.

— Простите… — Шофер, извиняясь, развел руками, — Он Александра Гончарова просил привезти.

— Кого?! — переспросила мама.

— Гончарова. Это, он сказал, будет ваш сын.

— А зачем? — уже с тревогой поинтересовалась мама. То, что касалось меня, перебарывало в ней все другие чувства и настроения.

— Вы не бойтесь, — успокоил шофер. — Дело к нему есть какое-то. И тут еще… Чуть не забыл! — Он снял рукавицы, достал из кармана бумажку. И прочитал: — «Обязательно захватить стихи!» К семи двадцати просил привезти.

— Одного?

— Со стихами.

— Но без меня?

— Видать, так.

Помощница Ивашова Тамара Степановна смотрела на своего начальника с той же восторженной растерянностью, что и мама, хотя видела она его, вероятно, каждый день. И еще в ее взгляде, как и в мамином, было понимание того, что на Ивашова она может с восторгом только взирать. Так мне показалось.

— Наш разговор с Гончаровым продлится двадцать минут, — сказал Ивашов. — Соединяйте меня только по срочным вопросам. Остальное записывайте, пожалуйста.

— Понимаю, — ответила она. И исчезла за дверью, которая была обита шоколадного цвета материалом, похожим на кожу и разделенным золотистыми нитями на аккуратные ромбики.

Кабинет показался мне огромным, как зал. Я никогда в таких не был. Поперечное завершение стола, выстроенного буквой «Т», было уставлено черными телефонами.

Я по гостеприимному указанию Ивашова опустился на стул, а руки положил на зеленое сукно, точно приготовился заседать.

— Я буду здесь, чтоб не вскакивать к телефонам, — объяснил Ивашов. — Как мама?

— Работает.

— Это — главное. Работа утомляет, но и спасает. (Думаю, это он про себя сказал.) Если человек хочет перенести непереносимое, он обязан думать о работе круглосуточно. Только о ней! (Это он уже явно сказал самому себе.) Теперь по поводу тебя, Саша… Стихи привез? — Он взглянул на тетрадку, которую я держал в руках. — Вижу, привез… Сколько их там?

— Здесь поэма.

— Поэма?!

— Всего пять страничек.

— Тогда читай. Как называется?

— «Прямое попадание».

Я начал, запинаясь, читать.

— Читай нормально, — сказал Ивашов. — Я хочу иметь точное представление.

Это прозвучало приказом, и я взял себя в руки. Поэма заканчивалась четверостишием, посвященным, как и вся она, дворнику, который спас нам с мамой жизнь:

В скорби даже зенитки умолкли на крышах,

В скорби улицы все погрузились во тьму…

И хоть он не услышит, никогда не услышит,

«Я уже не ребенок!» ― говорю я ему.

— В этом мне и нужно было убедиться, — медленно произнес Ивашов.

— В чем?

— В том, что ты уже не ребенок. Я-то как раз хочу, чтобы дети и во время войны оставались детьми. Но тебе уже семнадцать… В таком возрасте войсками командовали и создавали выдающиеся произведения.

Я понял, что мою поэму он выдающейся не считал.

— Конечно, сочинять поэмы в семнадцать лет — это одно, — продолжал Ивашов, — а выдерживать нечеловеческие испытания… сражаться и погибать… это другое.

Дверь с аккуратными ромбиками наполовину открылась, и Тамара Степановна, подняв на Ивашова все те же растерянно-восторженные глаза, сообщила:

— На проводе Москва.

Во время чтения поэмы ни Москва, ни Тамара Степановна перебивать меня не хотели.

Я чувствовал, что Ивашов разговаривает с кем-то очень значительным, хотя он не поднялся со стула и не изменил тембр голоса.

— Сделаю все возможное, — сказал он. И, выслушав какое-то возражение, ответил: — Я про себя сказал… А люди только и занимаются тем, что делают невозможное.

Опустив трубку, он тем же спокойным голосом продолжил беседу со мной:

— Так вот… У нас тут издается газета. Правда, всего на двух полосах. — Он взял со стола и протянул мне газетный лист формата «Пионерской правды». — Называется «Все для фронта!». Не очень оригинально, но выражает главный смысл тог©, что мы делаем. Газета ежедневная, а в редакции всего два работника — редактор и машинистка. Фактически даже один: у машинистки малые дети — то они болеют, то она сама. Увольнять жалко, не будем. Я дал команду машинописному бюро: пусть помогают! Среди эвакуированных обнаружили студентку филфака — будет корректоршей. А вот литературного сотрудника нет… Им будешь ты.