Николай Внуков - Рассказы

— Не веришь? Смотри. Смотри, сколько она стоит, — он ткнул пальцем в каталог.

Я посмотрел. Справа, после слов «тираж неизвестен», мелкими буквами было напечатано: «International auction committee estimate 100000 dollars USA».

У меня в груди подпрыгнуло и упало сердце. Я сразу вспотел. Для того чтобы понять эту фразу, не нужно было иметь пятерку по-английскому.

Перед моими глазами на столе сияло розовое чудо. Орька возвышался надо мной, как монумент.

— Сто тысяч… — пролепетал я.

— Сто тысяч, — сказал Орька. — Золотом.

Моя голова понемногу остывала. Я приходил в себя. Я начал сомневаться.

— Орька, ее не купят, — сказал я.

— Купят! — уверенно сказал он.

— Интересно, какой дурак заплатит за клочок старой бумаги сто тысяч, да еще золотом?

— Государственная коллекция. Они покупают редкие марки.

— Орька, а вдруг она не настоящая?

— Еще что? — сказал Орька. — Будь спокоен. Я собираю марки с третьего класса.

— Все-таки нужно кому-то показать.

— Нужно, — сказал Орька. — Но кому?

Мы сели и стали думать. Минут через пять Орька сказал:

— Есть! Знаю! Завтра мы понесем ее в музей и покажем Гуковскому. Он тоже филателист.

Через час моя тетя прогнала Орьку домой. Я пошел его провожать. Нельзя было отпускать Орьку одного с таким сокровищем. Мало ли что могло случиться.

Город спал. Глухая темнота заливала улицы и переулки. Мы спотыкались о камни мостовой, налетали друг на друга, оступались в выбоины и мечтали.

— Две легковых машины, — говорил Орька. — Самых лучших. Две «чайки». Для всего класса. Одну для мальчишек, другую для девчонок.

— А себе по велосипеду, — добавлял я.

— Два волейбольных мяча. Один девчонкам, другой нам.

— Тогда надо и сетки.

— Фотоаппараты, — сказал Орька.

— Борьке Линевскому боксерские перчатки.

— Электрическую машину.

— Какую еще электрическую машину?

— Которую мы разбили в физическом кабинете, помнишь?

— А, ту самую? Купим!

— Горны, — сказал я. — Пионерские горны.

— И новые барабаны.

— Слушай, а что, если на летних каникулах всем классом махнуть в Москву?

— Махнем, — сказал Орька.

Так мы дошли до Орькиного переулка. Около дома Орьку уже поджидала мать.

— Ты где шатаешься, паршивец? — спросила она. По голосу я понял, что и мне лучше не попадаться ей на глаза.

— Ты не забудь, — шепнул Орька. — Завтра в одиннадцать.

В нашем городе заведующего краеведческим музеем Алексея Николаевича Гуковского все считали чудаком.

Алексею Николаевичу было на вид лет шестьдесят, но держался он очень прямо, и ветер трепал на его голове пепельно-серые волосы. Зимой и летом Гуковский ходил в одном и том же сером плаще с одной пуговицей. На боку у него висела зеленая парусиновая сумка от противогаза, в которую он собирал голыши на берегу реки, корни каких-то растений, семена и просто комья земли с кукурузных полей. Он жил один при музее, в тесной комнатушке с окном, выходящим на задний двор, заваленный древними могильными плитами, каменными щербатыми крестами, жерновами и старыми ящиками.

Он любил ребят и разговаривал с ними охотнее, чем со взрослыми, а ребята тащили к нему все, что удавалось раскопать на пыльных чердаках, в земле и на полуразмытых дождями обрывистых берегах реки.

В музее почти не было посетителей. Местные жители давно уже знали, что в какой витрине лежит, и по маленьким комнатам, которые назывались залами, бродили, перешептываясь, только курортники.

Мы пришли к открытию музея. Мы слышали, как изнутри отодвигают железный засов, как загремел ключ в замочной скважине, потом дверь распахнулась, и мы увидели Гуковского.

— Здравствуйте, — сказал он. — Принесли что-нибудь?

— Принесли, — сказал Орька.

— Проходите, — он отодвинулся в сторону и пропустил нас в темный прохладный коридор.

И вот мы сидим в кабинете Алексея Николаевича в глубоких кожаных креслах, из которых кое-где торчит набивка. Окно кабинета распахнуто, солнце дымными лучами бьет нам прямо в глаза, и мы жмуримся от свежего утреннего света.

— Ну, показывайте добычу, — говорит Алексей Николаевич, присаживаясь за большой письменный стол, обтянутый зеленым канцелярским сукном.

Орька достает из кармана записную книжку, из нее — целлофановый конвертик, в который мы вложили марку, чтобы она не терлась и не пачкалась, и кладет конвертик на стол.

— Только одна марка? — удивляется Гуковский.

— Только одна, — говорит Орька. — Нам нужно знать, настоящая она или нет.