Юлия Яковлева - Краденый город

Он больше не кривлялся, не притворялся. Он был страшно зол, видела Таня.

– Даже у самой глубокой чаши есть края. И она наполнилась! Часы перевернулись! И все слезки – они теперь капают обратно на ваши головы! Понятно? Вам! Пора! Платить!..

От его слов Таня подскакивала и вздрагивала, будто жаркая меховая полость вдруг перестала греть.

– …За каждую! Слезу!

Сани летели вдоль набережной. Над ней занимался розовато-золотистый дымок. В другое время Таня бы залюбовалась.

– …Кап-кап! Кап-кап! – каркал возница.

И Таня увидела, что на доску капает. Кап-кап. Кап-кап. Только вода была теперь красной. И все капало, капало красным. Капли подскакивали и падали Тане на кофту, на колени, на лицо. Она закрыла лицо руками.

– Съешь ладью. Проиграешь ведь, – почти сочувственно сказал серый.

– Сперва ответьте.

– Сперва съешь.

– А вы, значит, честный? – в Тане тоже поднялась злость.

– Я-то?

– Справедливый? Да?

Он сделал вид, что не замечает ее тона. Задумался.

– Пожалуй, да, – серьезно ответил он.

– Да вы злодей похуже прочих!

– А я-то тут при чем? – он искренне удивился. – Часы поставил не я.

Таня пристально посмотрела на него, на обвисшие поля шляпы, на потрепанную серую одежду. Вспомнила крестики, которые он ставил в городе.

– Вы ведь смерть? Зачем отрицаете? – снова спросила она. Но не получила ответа.

Таня свесила голову.

– Что же мне делать?

Ее слезы падали на доску.

Человек в сером смягчился.

– Слыхала такое выражение – испить до дна чашу горестей? А? Слыхала?

Таня шмыгнула носом. Кивнула.

– Ну так пей! – Он обернулся, бережно снял с часов верхнюю чашу, где еще плескалось на дне, сунул ей под нос: – Пей!

«Он обманщик, – сказал голос у Тани в голове. – Пить здесь тоже ничего нельзя».

– До дна! – прикрикнул серый. – И тогда часы снова перевернутся. И, может, они успеют перевернуться до того, как Шурка и Бобка… э-э-э… пострадают.

Таня вскинула на него глаза.

– Но повторяю: я не смерть. И ничего тебе не обещаю.

– А много там еще? В этой чаше? – спросила Таня.

– Не хочешь – как хочешь. Вылезай из саней. Тпру!..

Таня вскочила, выхватила у него из рук чашу, бережно поднесла ко рту и залпом выпила. Поставила на часы пустую.

Ничего не произошло.

Потом скрипнуло. Нижняя – полная – чаша дрогнула. И тотчас часы начали медленный кувырок. Чаши менялись местами. Теперь полная до краев взмывала вверх, пустая шла назад. Пришла. Первая капля упала в нее.

И на всех часах, которые только были на другой стороне, тотчас двинулись стрелки. Время снова пошло, полетело вперед. Улицы и площади сжимались до нормального размера. Сужались реки – снова становились каналами. Разбегались по домам игрушки. Гарцевали стулья, столы, диваны, кровати. Махали крыльями-страницами книги – целые стаи книг. Вскакивали обратно на свои постаменты сфинксы, львы, всадники. Бежали, придерживая каменные покрывала, мраморные красавицы – и тоже карабкались на свои пьедесталы, задирая полные, неспортивные ноги. Моря снова стали прудами в парках. Дома обрели человеческую мерку. Черный ангел с крестом приземлился обратно на высокую мраморную колонну, сложил острые крылья и повернул лицо туда, куда смотрел последние сто с лишним лет. Страшная темная река, по которой плыли мечи, копья, ножи, река, которая была границей Туонелы, снова стала Невой, дала льду себя сковать. И площадь с фарфоровыми деревцами, громадной чернильницей собора и вмерзшим трамваем расстелилась за миг до того, как на нее, взорвав сугроб, плюхнулись санки с Шуркой и Бобкой. И тети-Верины часики снова пошли.

Часы во всем городе стучали. Со стуком перемахивали с деления на деление стрелки. Всё прыгали, всё бежали – нагоняли. И в конце концов их ход обрел обычную плавность. Они уже спокойно и равномерно перескакивали с одной черной палочки на другую.

Санки со всего маху врылись носом в сугроб.

Шурка выдирался наружу ногами и рукой, а другой тащил Бобку. Раскидал снег. Выполз. От него валил пар.

Бобка не ощущал мороза. Он только понимал, что вокруг не просто холодно, а страшно холодно. Огромные ледяные мечи свисали с крыш.

Но это были крыши! Знакомая твердая линия крыш. Без всяких там штучек.

Солнце ласково золотило студеные дома.

Из-за толстой корки инея, искрящейся на солнце, мертвый трамвай казался елочной игрушкой.

Бобка почувствовал, как что-то маленькое и твердое холодит руку. Он посмотрел на запястье и поразился: две толстенькие стрелки были неподвижны, а третья, тоненькая, живо бежала по кругу, словно проверяя, все ли деления на месте. Часы снова шли!