Анатолий Митяев - Рассказы о русском флоте

Вернулся отец. Он взял сына за руку и увёл с собой.

«Плохо получилось, – подумал якорь. – Получилось, будто я жалуюсь на свою судьбу. А судьба моя даже завидная: меня нашёл водолаз, я в музее рядом с пушками и флагами. А сколько якорей лежат на дне моря! И будут лежать там, и никто никогда ничего не узнает о них».

Это была лёгкая и быстрая шхуна. Когда глядели на неё издали, казалось, не корабль плывёт по волнам, а летит над волнами белая птица.

Все в море знали шхуну. Океанские лайнеры, возвращаясь из кругосветных рейсов, гудели для неё басом, лодки у берега, подскакивая на волнах, кланялись ей.

Шхуна была красива. Но на море одной красоты мало. И главным её достоинством было умение плавать. А как точно она вставала у причала! Как легко находила свою дорогу между кораблями, когда они толпились в порту!

Капитаном на шхуне был человек с суровым лицом. Но его глаза смотрели до́бро и ласково. А суровое лицо? Оно такое потому, что в море дуют ветры, хлещут волны. И ещё потому, что под кораблём нет земли, а есть бездонная глубина.

Шхуна верила в своего капитана. Капитан верил в шхуну. Оттого-то они так счастливо плавали. На море самое главное – верить друг другу.

Но однажды случилась беда: наскочила шхуна мину. Мина осталась от войны. Она долго бродила по морю, выставив из воды позеленевшую макушку с тупыми рогами, и всё искала, кого бы утопить.

Шхуна вздрогнула от взрыва. Казалось, он ничего не сделал ей – только обжёг белый борт жёлтым огнём. Казалось, надо только миновать вспышку огня – и всё будет хорошо, как прежде. Но вода уже хлынула в пробоину. Шхуна отяжелела, начала уходить в глубину.

Матросы спустили шлюпки, сели в них; радист передал сигнал бедствия, тоже сел в шлюпку. А капитан стоял на тонущем корабле. Ему кричали, его торопили, а он всё стоял. Потом и капитан оставил шхуну.

Матросы взмахнули вёслами – шлюпки ушли от страшного места.

Шхуна опустилась на каменистое дно. Она не легла на бок, как бывает с затонувшими корабля ми, а встала между камнями прямо, будто плыла прежним курсом.

Её окружила тёмная вода.

Никакого движения не чувствовалось здесь, и тишина была такая, какая ещё может быть в самой середине тяжёлой горы.

Борта шхуны, палубу, мачты облепили ракушки, оплели водоросли. Когда-то белая и лёгкая, шхуна теперь напоминала косматую скалу.

Над морем вставал день, опускалась ночь. Над морем сменялись времена года. А на морском дне ничего этого не было. Как туманные сновидения, к шхуне приходили воспоминания. Виделись знакомые корабли, слышались их гудки, мигали огни в порту. И неизменно виделся человек, который последним оставил её. «Где-то он теперь? Помнит ли шхуну? А может, забыл, став капитаном другого корабля?»

Время на дне моря шло незаметно, но так же быстро, как и над морем. Шхуну заносило пес ком. И она стала забывать всё, что с ней было раньше. Забыла маяки, причалы. Забыла, как блещут звёзды, как светит солнце, как приходит лето, как наступает осень с ураганами и штормами, – всё забыла. Но по-прежнему помнила человека, который последним сошёл с её борта. Занесённая песком, в тёмной глубине, она желала только одного: «Пусть капитану счастливо плавается по морям!»

А капитан? Да, он плавает на другом корабле. Но в его каюте на синей морской карте нарисован кораблик, похожий на белую птицу.

Когда капитану доводится плыть в том месте, которое отмечено на карте белым корабликом, он выходит на мостик, снимает фуражку и долго-долго стоит молча. Солнце ли печёт, ветер ли несёт ледяные брызги, летят ли молнии из грозовых туч, он стоит с непокрытой головой, исполняя закон верности – самый главный закон моря.

В матросском сундучке, обитом медными полосками, между пачкой крепкого табака и тельняшкой, скатанной в трубку, лежала бутылка. Бутылка из зелёного стекла.

Она попала туда после весёлого праздника в честь морского бога Непту́на. На каждом корабле бывает такой праздник, когда корабль переходит из морей северных в моря южные. В тот день матросы сидели на палубе и пели морские песни. На солёном ветру бутылка сама подпевала морякам. И чем меньше вина оставалось в ней, тем громче тянула она своё «угу-гу».