Виктор Савельев - Пацанские рассказы Витьки Воробья

– Котю? – у Котькиной матери обвис рот, а брови от изумления полезли к потолку, будто бы я её попросил позвать из квартиры бегемота. – Так вы хотите, чтобы я позвала Котю? Котя уроки делает. А впрочем: Котя! Это тебя. Но учтите, ребята, что только на минутку.

Она ушла, шаркая шлёпанцами, а из квартиры высунулся Котька в домашней рубахе и тоже в тапочках.

– Чего надо? – спросил он хмуро и оглянулся на дверь.

– Котька, отдай нам назад «увеличилку», – стал просить я, а Толик закивал головой.

– Ещё чего! Козёл берёт, назад не отдаёт, – забормотал свою присказку Котька, и я понял: не отдаст жадюга.

– Это же ему отец подарил, – сказал я как можно жалостливей.

– А козлиха-мать не велит отдавать, – закончил Котька и хотел уйти.

– Сам ты козёл! – крикнул я и показал Котьке кулак. – Вот выйди на улицу.

– Смотри, как бы моя мать не услышала! – ехидно усмехнулся Котька. – Ага, мешаешь мне уроки делать! – и захлопнул у меня перед носом дверь.

– Ну вот, – сказал Толик и лицо его стало совсем расстроенным. Он порылся в кармане и с горя вынул Котькино зеркало. – Может, кокнуть его, а? Об ступеньку?

– Ты что? – испугался я. – Тогда у нас вообще ничего не останется. А так хоть зеркало есть…

Только зря я ему это сказа л. На следующий день на уроке, когда лентяй Булкин «плавал» у доски и не мог показать на плакатах жаворонка, чей-то дерзкий солнечный зайчик скользнул от солнечного окна по полу и, доскакав до доски, задрожал на картинке.

– Вот жаворонок! – радостно воскликнул Булкин и ткнул указкой в плакат.

– Ну молодец, – обрадовалась Вера Пантелеевна. – Наконец ты стал учить уроки.

Все в классе прыснули и стали следить, как зайчик «подсказывает» Булкину, где найти на плакате скворца и большого грача. Но Вера Пантелеевна уже заподозрила неладное, потому что многие ребята начали оглядываться и искать глазами, кто же пускает луч. И, будьте уверены, она разобрала это раньше многих, потому что сразу пошла к четвёртой парте у окна.

– Как не стыдно, Егоров! – в сердцах крикнула она, и мы увидели, как она отбирает зеркальце у покрасневшего, как рак, и прятавшего глаза Толика. – Дай твой дневник, я запишу замечание. А зеркало у тебя забираю!

В переменке все мальчишки из нашего класса собрались возле Толика:

– Ты не горюй! Она посердится – и отдаст. А дневник дома не показывай!

– Да вы не знаете мою маму, – говорил Толик. – Она всегда дневник смотрит.

– Ну ничего, – махнул рукой, прожёвывая бутерброд, лентяй Булкин, который из всех один не горевал и не сочувствовал Толику, хотя через него и спасся от «двойки».

После уроков мы с Толиком остались и не уходили, всё ждали, когда же выйдет из учительской наша Вера Пантелеевна, потому что знали, что она горяча, но отходчива. Ждать пришлось довольно долго, пока она разговаривала с другими учителями. Но вот она заметила нас:

– Ну, что, Толя, ты уже осознал свой проступок? – спросила она, подойдя, и поглядела почему-то на меня. Я уже подумал, что для большей жалости лучше сразу ей рассказать, как мы сменяли подарок Толиного папы и как у нас осталось лишь одно это зеркало, но Вера Пантелеевна вдруг сама достала из сумки осколок и отдала Толику:

– Иди домой. А в школу это больше не носи.

– Ура-а! – закричали мы и, бросая в воздух портфели, помчались на улицу.

Был замечательный весенний день, и солнце сияло, как оглашенное. От этого солнечный зайчик, который мы по пути пускали в стёкла домов, был удивительно ярок, и все оконные стёкла от него вспыхивали, как маленькие пожары. Мы резвились, как сумасшедшие, направляли луч в автобусы и в голубей на бульварах, спугнули им с ворот рыжего кота с рваным ухом, светили в лужи и в подъезды, и даже одна молодая, но уже взрослая девушка в берете засмеялась в ответ на наш лучик и даже не рассердилась на нас за эту шалость, а просто в шутку погрозила нам пальцем. И нам было очень весело – так весело, как уже давно не было…

Но если уж на честность, если говорить вам до конца и самую-самую правду – даже в эту весёлую и самую хорошую в жизни минуту нам до смерти было жалко увеличительного стекла Толика, с которым мы уже не разожжём костёр на необитаемом острове.

В классе у нас был мальчик Женька Бондарев, страшный хвастун. Мы звали его Бондаря́гой – с ударением на «я». Он был хороший мальчишка, с нежной розовой сыпью на лице, но, подозреваю, врун. Во всяком случае, то, что он рассказывал в школе про Атаманскую слободу, было похоже на сказки.