Лев Кассиль - Ход белой королевы

Провожая Наташу, Чудинов поднялся с ней на холм, под которым начинался парк с дорожками, превращёнными в каток.

Здесь они остановились. Залитая лунным светом снежная равнина простиралась внизу под холмом, уходила к бледно высвеченным склонам далёких гор. Над стеной из елей стояли в небе редкие облачка, отороченные серебряной каймой. Слева подрагивали в морозной тьме огни города, и казалось, что они, мерцая, похрустывают от мороза. Иногда ветер доносил снизу, из парка, музыку. Чудинов и Наташа стояли рядом, невольно отдаваясь покою морозной ночи, вслушиваясь в него

— Вечер сегодня какой дивный! Правда? — мечтательно проговорила Наташа.

— Да, хорошо. Чертовски хорошо!

Чудинов расправил плечи, глубоко вдохнул нестерпимо ледяной воздух, потом осторожно коснулся локтя Наташи, приглашая идти дальше.

Наташа попросила:

— Постоим ещё немножко… Как музыка хорошо здесь слышна!

Оба прислушались. Далёкий вальс то доплывал до них, то замирал.

— Тишина, — сказал Чудинов, — кругом тишина. И даль такая, словно сам плывёшь со звёздами из края в край Вселенной.

Луна, высвободившись из проплывавшего облака, серебряным светом своим коснулась лица Наташи. Девушка была очень хороша в эту минуту. Чудинов откровенно залюбовался ею. Вот она медленно повернула к нему своё лицо, которое, казалось, само светилось в полумраке, потянулась навстречу ему, полная открытой доверчивой прелести, и Чудинов невольно подался навстречу, но сдержался и даже отпрянул слегка. Наташа смотрела на него, чего-то ожидая.

— Волнуетесь? — спросил Чудинов.

— Нет. — Она тряхнула упрямо закинутой головой.

— Очень плохо. Надо волноваться.

— Ну, волнуюсь, волнуюсь. Успокойтесь.

— А мне чего успокаиваться? Я не волнуюсь.

Наташа повела плечом.

— Ну да, конечно, вам всё равно. Лишь бы кубок «Маяку» достался.

— «Волнуюсь, волнуюсь. Успокойтесь», — передразнил её Чудинов.

Когда они подошли к интернату, какая-то тёмная фигура то расхаживала по крыльцу, то принималась подпрыгивать и яростно колотить себя руками крест-накрест по бокам и плечам, пританцовывая и крякая.

— Это ещё что за ночной сторож?

Чудинов, отведя рукой Наташу себе за спину, шагнул к крыльцу.

— Это я, Степан Михайлович, — раздался знакомый голос. У говорившего, видно, зуб на зуб не попадал.

— Тюлькин! Коля, добрый вечер. Ты зачем здесь?

Бедный Тюлькин продолжал хлопать себя по плечам:

— Гулял, понимаешь, замёрз немножко, дай, думаю, зайду погреюсь. Постучал, а там ребята перебулгачились, меня не пустили. Вот я и дожидаюсь. — Он энергично потёр ладонями замёрзшие уши. — Анафемская температура. А я, понимаешь, решил город посмотреть, побродить, помыслить в тиши ночной.

— О чём же это ты на старости лет решил мыслить?— усмехнулся Чудинов. — Непривычное для тебя занятие.

Тюлькин горестно вздохнул:

— Хорошо тебе шутить… Вот ходишь вдвоём, а я что? Один на всём белом свете, совершенно индивидуально. Мыкаюсь с этим инвентарём, а благодарности ни от кого. А все подай, все устрой. Коньки заточи, ботинки обеспечь, клюшки чтобы были, мазь чтобы была! За все я отвечаю. Да вот, кстати, товарищ Наташенька, вторично хочу вас просить насчёт мази, как обещались. Слышал я опять в народе, что у вас тут для лыж мазь особая какая-то: только навощи ею лыжи — сами побегут. Я к чему это настаиваю: думал, обойдусь, а тут со всех сторон слышу — будто снег у вас какой-то ненормальный, так что к нему мазь не угодишь — особая, специальная нужна.

— Ну, насчёт снега не знаю, — возразила Наташа, — а мази у нас, правда, знаменитые есть.

— Знаменитые, да, между прочим, никому не известные, — вздохнул Тюлькин. — Народ их у вас в секрете держит. Ужас, до чего публика у вас тут скрытная! Мне вот рассказывали давеча, что вас тут лично вместе с мальчонкой один человек во время бурана от полного обмораживания спас, так скрылся, чудак, и до сих пор все темно и непонятно. Глупая голова. Да о нём бы в газетах написали, вполне бы и орденок мог схватить, а он… И неужели, между прочим, так до сих пор и неизвестно кто…

Чудинов решительно перебил его:

— Хватит тебе философствовать! Говори, что надо, а то я Наташу спать отправлю.

Тюлькин заторопился:

— Товарищ Наташа сама знает, в чём дело. Извините меня за нахальство, конечно, я же опять насчёт этой мази. Обещались же. Я вас чистосердечно прошу. Ведь должность моя такая: за лыжи отвечай, за мазь отвечай. А где я её достану, раз секрет?