Шандор Тот - Второе рождение Жолта Керекеша

«Сейчас здесь под фонарем меня станут посасывать, как шоколадку», — со смешинкой подумал он, но все же не шевельнулся.

Горло его ничто не стесняло, язык был послушен — да он бы сейчас первоклассной скороговоркой отбарабанил любые стихи.

Ольга взяла его под руку.

— Давай погуляем. Я люблю гулять под вечер, в сумерках.

— Где? Там? И мы с Зебу любим прогулки в таких местах. Пошли, Зебулон. И не волнуйся: людей здесь нет.

— А кто же здесь? — спросила Ольга.

— Тени. И статуи. Черных статуй больше всего. А то, что статуи движутся, не в счет. Их можно остановить, как в кинофильме.

— Значит, Зебулон видит то, что ты хочешь?

— Не только Зебулон, но и ты.

Жолт наслаждался сознанием, что «под вечер, в сумерках» он разговаривает совершенно свободно. И слегка пожал руку Ольги.

— Скажи, что ты там видишь, под фонарем? — спросил он тихо.

— Что вижу? Скамью. А рядом парня и девушку. Они обнимаются.

— Ничего подобного. Это казак-кавалерист. Он в длинной черной бурке. Видишь: у него квадратные плечи.

— И правда. А лошадь лежит.

— Не лежит, а несется вскачь. Смотреть надо снизу.

— Здорово! А теперь там Балканский полуостров.

— Тебе всегда видится географическая карта.

— Потому что я хочу стать учительницей. Преподавать географию.

Жолт онемел. И не желал отзываться. «Его будущее», о котором столько твердил отец, сегодня к нему придвинулось ближе, но в то же время он отчетливо сознавал, что, заговори он сейчас о будущем, каждое его слово будет безудержным бахвальством, а перед Ольгой он бахвалиться не хотел.

Они брели по дороге, развлекаясь игрой теней, но вдруг позади эстрады Ольга остановилась.

— А ведь я совсем не удачлива, Жоли. С тех пор как я вернулась из Ши?офока, я каждый день ходила вокруг скамьи, где тебя укусила Кристи. Уже неделя… наверняка.

— Ты была в Шиофоке?

— В Шиофоке я думала непрерывно о том… — Она оборвала фразу.

Жолт упрямо молчал. Ольга тихонько засмеялась:

— А папочка в доме отдыха следил за мною в бинокль.

— Я так и знал, что у него есть бинокль.

— Раньше я папу очень любила. Целыми часами дожидалась его на площади Се?на. Я его и теперь люблю, но уже не так сильно.

Это была тема, которую Жолт ненавидел всей душой. Он считал, что часовщик с его подзорной трубой — случай весьма примитивный. Но Ольга, к сожалению, не мальчишка, она даже не представляет, как разделаться с этой трубой. На миг Жолт прислушался к себе: что у него там внутри — там было спокойно. Ольга поглядывала на него украдкой с непривычно смущенной улыбкой.

— А Чаба как… испарился? — рискнул спросить Жолт.

— Тебе это интересно? Я больше с ним не дружу.

— Хм!..

— Ну ладно. Он не дружит со мной. Разве это имеет значение?

— Понятно.

Жолт поджал губы. Он жалел, что задал этот вопрос, задел ее больное место, к тому же умышленно, и тогда вдруг вынырнула другая глупая боль, теперь уже его собственная. Он тяжело вздохнул.

— Скоро я пойду в школу. Надоело шататься без дела.

Ольга подняла на него глаза, в вечернем тумане они казались непроглядно черными.

— Когда ты один, — продолжал Жолт, — толку от тебя мало.

— Послушай, Жолт! Ведь ты здоров уже, правда? Ну, скажи, ты выздоровел уже или нет?

В голосе Ольги Жолт слышал искреннюю тревогу. Он был тронут до глубины души.

— Не знаю, — ответил он.

— Как ты можешь не знать, Жоли?

— Амбруш считает, что я на верном пути.

— Амбруш?

— Врач. У которого я лечусь. Но смешнее всего, что излечит меня не он.

— А кто?

— Я сам.

Какое-то время Ольга робко молчала, так как явно не поняла сущности его слов. Она думала, что дело в каких-то речевых упражнениях, и потому спросила с непривычной робостью, не может ли она ему как-то помочь.

Он покачал головой, хотя знал, что этот отрицательный жест чистая ложь. Но он скорее бы навсегда онемел, чем принял бы от кого-нибудь помощь из жалости. Жалость Ольги! Нет! Никогда!

Но, не желая объяснять эти чувства, он сразу сказал:

— Дело вовсе не в этом. Я прощелкаю тебе сколько хочешь слов без единой запинки и остановки. А ну, попробуй за мной повторить:

Ольга принялась повторять, но путалась и сбивалась, и они оба над этим смеялись. Потом они обнаружили, что сумерки кончились и наступил вечер. Ольга заспешила домой. После этого на углу улицы Чабы они еще добрых полчаса говорили без умолку. В Шиофоке, рассказывала Ольга, она как-то села верхом на козу. У козы был такой твердый, прямо каменный позвоночник, что несколько недель у нее, Ольги, не проходили синяки. Жолт, держа ее за руки, признался, что никогда не сидел верхом на козе, зато в Надьма?роше сделал попытку сесть на муракёзского жеребца. Но коварный жеребец схватил зубами его рукав и оторвал от рубашки. Иными словами, лошади тоже кусаются. А вчера, на лету подхватила Ольга, в продовольственном магазине она хотела погладить совсем крохотного ребенка, но мать отчаянно закричала, что он кусается. Жолт тут же рассказал о четырехлетнем мальчугане, разговор с которым передавался по радио. Когда корреспондент, знакомый Жолта, на секунду отвернулся, малыш запихнул себе в рот микрофон. Потом Жолт рассказал, как он ворует иногда черешню в саду на склоне холма. Ольга скороговоркой сообщила, что в день рождения ей подарили зонтик от солнца и что Жолт непременно должен его посмотреть. Снова напомнив, что ей надо спешить, она все же спросила, принимает ли он лекарства, и, получив утвердительный ответ, удивилась, откуда лекарству известно, в каком месте и что болит. На прощание они торопливо поцеловались и разошлись.