Шандор Тот - Второе рождение Жолта Керекеша

— Я смалодушничал, — начал он свою исповедь.

— Да нет же, — сказала Магда. — Носовой платок мог ввести в заблуждение кого угодно.

— Но я ведь даже не рассуждал, я сразу же заподозрил мальчика.

Глаза Керекеша от волнения закосили.

— Тамаш, мне надо в лабораторию. А ты, очевидно, собираешься еще долго копаться в своей душе. Нужно ли это? Собирайся! Пойдем!

— Погоди! Я все больше прихожу к убеждению, что совершенно не разбираюсь в том, как воспитывать мальчика.

Магда молчала.

— Впрочем, Жолта совсем не трудно и заподозрить, — ворчливо добавил Керекеш.

— Твое замечание сейчас неуместно.

— Ты права. Постепенно я начну мыслить так же, как этот Липтак. Почему некто совершает дурные поступки? Потому что он негодяй.

— Мне показалось, что старик страшно действовал тебе на нервы.

— В конечном счете я ему благодарен. Он создал моему сыну славу. Не правда ли?

— Славу? Ты сам выдумал эту славу из ничего.

— Пусть так. Но мы с тобой сейчас счастливы оба! Ты утрируешь.

— И не думаю. Мы сейчас вне себя от счастья, что поджег совершил не Жолт. Примерный, прекрасно воспитанный мальчик, который даже дом не стал поджигать, хотя для этого было все: порох, свеча и мужество… Чего нам желать еще?

Магда снисходительно улыбнулась.

Совершенно бесспорно, что «примерный, прекрасно воспитанный мальчик» с помощью своих непрерывных «экспериментов» держал семью в состоянии непреходящей тревоги. Порой с бесстрастным вниманием, как видавший виды прозектор, он не только анатомировал какого-нибудь ужа, но и с неубывающим любопытством словно бы анатомировал поведение людей, реакцию учителей и родителей, их мимику, жестикуляцию, почти не придавая значения тем страданиям и эмоциям, которые он своими поступками вызывал. Но Магда заметила, что в черных глазах мальчишки вдруг пробегала синеватая тень, и она ее объясняла как признак мелькавшей в душе его жалости, а может быть, и любви. Такое объяснение она давала охотно, потому что ей нравились его жгучая пытливость, его самолюбие и неустрашимость. А Жолт, должно быть, все это чувствовал и почти учтиво, даже с долей нежности отвечал на терпеливое отношение к нему мачехи.

Зато Керекеш сгорал со стыда за невоспитанность своего сына. Слишком часто отца вызывали в школу, где он покорно выслушивал благожелательные наставления классного руководителя и давал безответственные обещания. А что ему оставалось еще? Он ведь слышал всегда одно и то же: мальчик плохо учится, дерется, дерзит, мальчик забывчив, жесток, нетерпим, мальчик… и т. д. и т. п. Некоторые определения Керекеш бы, возможно, оспорил, но зачем? К перечню «добродетелей» сына кое-что он мог добавить и сам. Магические слова система и выдержка, которые неустанно твердили учителя, к Жолту были неприменимы и лопались как мыльные пузыри. Есть дети, которым наказания нипочем, они на них просто не реагируют, и Жолт относился к их числу. К нему приложим был один лишь метод воздействия: домашний арест. Жолт его принимал без спора, с невысказанной обидой, с презрительным равнодушием — как тюремное заключение. Он никогда не выполнял предписанной работы и развлекался вещами, как казалось доктору Керекешу, совершенно не соответствующими его возрасту. Вооружившись самодельной миниатюрной рогаткой, он устраивал, например, охоту на мух; поднимал гантели, заводил магнитофон, в лучшем случае читал что-либо приключенческое. Керекеш тем не менее довольно точно представлял себе ход мыслей сына: запрет выходить из дому — не что иное, как отцовская месть, и надо вытерпеть ее, переждать, как пережидают затяжные дожди. Керекеш слишком остро ощущал собственное бессилие, он знал и выражение брезгливости на своем лице, и свой косящий от волнения взгляд, когда выносил убийственно скучный приговор:

«После обеда ты останешься дома!»

«До которого часа?» — спрашивал сын.

«До шести».

«До пяти!»

«Не спорь!»

В результате в пять часов пополудни репетитор по математике тщетно дожидался Жолта. А через несколько дней, когда все выяснялось, Жолт чувствовал себя праведником, так как имел все основания сказать: «Я хотел идти на урок, но мне не позволили выйти из дома». Керекеш пускался в длинные рассуждения, бушевал, называл сына отъявленным лицемером; потом, глубоко сожалея о собственной грубости, начинал размышлять: хитрил мальчик или обиделся и, как всякий обиженный, был скуп на слова? Отцу очень хотелось верить в последнее, и потому, видя открытое лицо Жолта, он успокаивался. А Жолт кутерьму, поднимавшуюся из-за часа занятий с репетитором, считал бессмысленной и просто ничтожной. Не состоялся урок. Ну и что? Кто от этого пострадал? Но разговор с отцом скуки у него, как ни странно, не вызывал: Керекеш волновался, размахивал белыми, с длинными пальцами руками, присаживался на краешек стула и сидел так, словно готовился выполнить упражнение по гимнастике; Жолт с интересом следил за стулом, который вот-вот опрокинется. Странно косящий взгляд отца тоже занимал его немало. Ему было интересно знать, меняют ли предметы свои места в папиных косящих глазах.