Анна Вербовская - Концерт для баяна с барабаном

— Ну хватит, — хлопает ладонью по столу историчка и поднимается со своего места. — С меня довольно! Ты что, издеваешься? Что ты несёшь? Это же бред сивой кобылы! Ты что, белены объелась?

Я печально качаю головой и смотрю на свои руки. В них ничего нет. И почему это она решила, что я что-то несу? И белены я никакой не объедалась. Я её в глаза не видела, эту белену. На завтрак бабушка приготовила мне манную кашу, но я её терпеть не могу — кашу, конечно, а не бабушку, — поэтому объесться я уж никак не могла. Ничем. Я вообще малоежка.

— Садись на место. И подумай наконец о своём поведении. Пока не поздно, — говорит историчка и продолжает вести урок.

А я сажусь на место и начинаю думать. Но думаю я вовсе не о своём поведении. Я думаю о той сивой кобыле, про которую говорила учительница. Я представляю её такой красивой, сиреневато-серебристой, такой переливчатой. В её гриву и хвост вплетены разноцветные атласные ленты, на голове у неё роскошная соломенная шляпа. И эта сивая кобыла идёт на утреннюю прогулку в окружении фрейлин и камеристок. Все они тоже кобылы, только не сивые, а потому не такие красивые, как их госпожа. И вот гуляют они, гуляют, и видит сивая кобыла прекрасные, огромные, благоухающие цветы. Это белена, но сивая кобыла этого не знает, она вообще очень плохо разбирается в цветах. И велит сивая кобыла своим фрейлинам и камеристкам нарвать побольше этих цветов на завтрак. И возвращается сивая кобыла к себе домой, и подают ей на завтрак белену. И ест она эту белену, ест, и никак не может наесться. В конце концов объелась сивая кобыла белены и стало ей плохо.

В этом месте мои раздумья прерывает резкий звонок с урока, и все подскакивают с мест и начинают собираться. Только я продолжаю сидеть и думать. Я думаю про несчастную сивую кобылу, объевшуюся белены, и мне становится её очень жалко.

Я представляю, как она, свернувшись клубочком, лежит на кровати, на белых пуховых подушках, и страдает. У неё поднимается высокая температура. Градусов пятьдесят-шестьдесят. Она сучит копытами и стонет. Она, конечно, сама виновата — не надо было есть столько белены. Но её же никто не предупредил. Она вообще тогда белену первый раз в жизни увидела. И вот начинается у сивой кобылы бред. Это ужасно — бред сивой кобылы. Не дай вам бог услышать. Она лежит и бредит, и никто не может ей помочь.

Я представляю себе всё это, и сердце моё разрывается от жалости к сивой кобыле, и по щекам моим катятся слёзы. В это время к моей парте подходит учительница. Она наклоняется ко мне и участливо говорит:

— Ну, не стоит так расстраиваться. Я понимаю, ты раскаиваешься в своём поведении. Конечно, твой ответ — это вообще за гранью… Но ты же разумная девочка, ты исправишься. Не надо так убиваться.

И тут я начинаю плакать ещё сильнее. Потому что я вовсе не разумная девочка и никогда я не исправлюсь. И ещё потому, что мне очень жалко сивую кобылу, которая объелась белены.

— Раз в крещенский вечерок, — доверительно сообщил Костик Витюше, — девушки гадали…

— Спятил? — поинтересовался Витюша у Костика. — Какие девушки?

— Сам дурак! — огрызнулся Костик. — Классику не знаешь! Это этот… как его…

— Знаю, — обиделся на «дурака» Витюша, — Пушкин.

— Ну-у-у почти, — миролюбиво согласился Костик. Он и сам точно не помнил. У них ведь, у этих пыльных классиков, всегда так: то кто-то «на месяц зеркало наводит», то «на воск потопленный глядит».

— И при чём тут вечерок? День же.

И правда, день. Уроки только что закончились. В сугробах пляшет солнце. На горке перед школой визжит мелкота.

— Так ведь завтра Крещение, — объяснил Костик.

— И что?

— Гадать надо!

— Мы что, девушки, что ли? — захихикал в кулак Витюша.

— Не девушки, — согласился Костик, — но мы и гадать будем не на всякую ерунду.

— Какую ерунду?

— Ну, на любовь и этих… суженых-ряженых.

— Ха! — подтвердил Витюша, мол, ясное дело, о чём тут говорить. — А на что тогда?

Костик бросил портфель в сугроб, притянул к себе Витюшу за грудки и произнёс громко и торжественно, как клятву: