Михаил Штительман - Повесть о детстве (Художник Р. Гершаник)

Сема пожал плечами — что за вопросы, он же сам хорошо знает, — но, соблюдая порядок, ответил:

— Гольдин.

— Товарищ Гольдин, — важно сказал матрос, — кто вы есть? Вы есть сын бесправия и курьер военного комиссара. В то время как ваш отец проливает кровь, может быть, вы хотите держаться около Интернационала. Это можно, — снисходительно согласился Полянка, как будто он сам и есть весь Интернационал. — А в бога вы верите? — обратился он к Семе.

— Не знаю, — признался Сема.

— Этот момент следует выяснить, — продолжил свою речь Полянка, выставляя из-за стола большие ноги в лакированных ботинках. — Теперь вы говорите партии — телом и душой до последнего вздоха!

— До последнего вздоха! — повторил Сема, беззвучно шевеля губами.

— И если что — жизни не пожалею!

— И если что — жизни не пожалею! — повторил Сема, чувствуя знакомую тесноту в груди и приближение слез.

— Как тот коммунист, которого пытали! — закричал Полянка и стукнул кулаком по столу. — Шестьдесят прикладов на его плечи легли — ни слова не сказал! Горячие шомпола его совесть спрашивали — ни слова не сказал!

— Ни слова не сказал, — повторил Сема, стирая рукавом навернувшиеся слезы.

— Стало быть, примем товарища Гольдина, — загремел матрос уже девятипушечным басом. — И пусть будет Сема на манер отца своего!.. Получай, товарищ Сема, бумагу: билетов еще из уезда не прислали. Это тебе пока будет дубликат. Держи и храни его, воин революции!

Сема сел на свое место и, положив на стол бумагу с загадочным названием «дубликат», принялся читать. Буквы прыгали перед глазами, и он ничего не видел… Он пытался разобрать, что говорит стоящий подле матроса Пейся, но он ничего не слышал. Сема разглаживал выданную бумагу, смотрел на Трофима, и страшно захотелось ему, чтоб сейчас же вот вдруг начался пожар или налетели бандиты, и он бы бросился в бой и умер, и все бы потом жалели его и рассказывали отцу, какой он был.

Сема хотел видеть отца. Желание это теперь вспыхнуло в нем с такой необычайной силой, что он не знал, куда деть себя. Он ходил с дубликатом в кармане шинели, и ему некому было показать бумагу. Нередко вечером он оставался дома, лежал подолгу молча в постели и думал об отце. Тоска была такая тяжелая и непривычно большая, что казалось, она перешла к нему от какого-то взрослого человека. Порой он чувствовал даже обиду на отца, который, может быть, не помнит и не любит его. И потому, что Сема часто и тревожно думал об отце, ожидание казалось бесконечно долгим и утомительным.

Но Трофим все же не обманул его. Однажды, это было в пятницу вечером, когда бабушка молилась над двумя горящими свечами, осторожно постучали сначала в окно, потом в дверь.

— Открыто! — крикнул Сема, не вставая с постели.

В комнату вошел незнакомый человек в кожаной куртке с седой головой и большими серыми глазами. Гость улыбнулся и неловко поправил маузер. Несколько секунд бабушка стояла молча, шепча что-то в растерянности, потом вскрикнула, схватилась рукой за голову и подбежала к нему. Плача и крича что-то непонятное, причитая и всхлипывая, она целовала его в щеки, в глаза, в губы, гладила по волосам и тяжело вздыхала. Человек с маузером тоже плакал. Бабушка опустилась подле него на колени и, гладя его худые ноги, заговорила, с трудом переводя дыхание:

— Ты приехал… Я не надеялась дожить до этого дня. Теперь я могу умереть. Единственный мой… Счастье мое… Ты совсем белый, — с тоской произнесла бабушка, — ни одного черного волоса! Где твоя молодость, сын? Где ты потерял ее? — застонала она. Но вдруг, вспомнив что-то, бабушка вскочила и закричала: — Сема, ты здесь? (Побледневший и испуганный, он стоял рядом.) О чем ты думаешь? Почему ты не двигаешься? Это ж твой папа! Твой папа!

Сема бросился на шею отцу, длинный и нескладный, уселся на его коленях, прижался к пахнущему кожей плечу и заплакал громко, как маленький, не стыдясь своих слез.

— Сын! — прошептал отец, прикасаясь к его лицу обеими руками и пристально глядя ему в глаза. — Сын дорогой! Целый час ходил я тут у окна и боялся зайти. Я видел тебя в тифу, и мне казалось, что я уж не застану тебя… И мне было очень страшно, — совсем тихо произнес отец и опустил голову, — я очень боялся потерять тебя. Мамы нет, Сема! И я не сумел тебе быть хорошим отцом. Но там, на деревянной койке, ночью я сидел с открытыми глазами и думал о тебе, сколько тебе лет и как ты ходишь и какие у тебя руки… Мне очень хотелось, чтобы ты был похож на мать. — Отец глубоко вздохнул и опять посмотрел ка Сему: — А ты, оказывается, вот какой!..