Владислав Крапивин - Вершинины, старший и младший

- Ты пиджачок-то сними, а то извозишь. Варька врет о спичках - я не от жадности, а потому что он ими бухает. Еще пальцы себе оторвет. Раздуй там ему, а мне ножик наточи. Вон жерновок лежит.

Когда девочка подала ему ножик и подняла глаза, Лешка увидел, что они совсем не угрюмые, а просто очень черные. Он взял ножик, пошел и еще раз обернулся. Нет, они были не просто черные. Там все было черное и темное. И ресницы, и веки, и даже внизу под веками. Лешка споткнулся о кусок шершавого камня, понял, что это жерновок, и сел точить ножик.

- Ужин скоро, Прасковья? - спросил Иван, умываясь под жестяным рукомойником, прибитым прямо к стене хаты. - А то мне надо бы посидеть у телефона в райкоме. Там никто не остался.

- Варька придет за тобой, - обещала Паша. - Ты бы хлеба принес.

- Нет хлеба, хозяйка, - сердито сказал Иван. - Не привезли сегодня в магазин. Завтра получим муку по карточкам, сама испечешь.

- Завтра так завтра, - очень по-взрослому вздохнула Паша и оглянулась на Лешку. - Только вот гость-то как?

Лешка рассматривал железный немецкий крест, который благодарно выволок ему откуда-то из сарая чумазый Варька. Эмаль на орденском знаке потрескалась, краска слиняла, но орел со свастикой был виден отчетливо. Трофей - что надо!

В этот момент краем уха он услышал разговор о хлебе, и ему стало не по себе.

Он как сюда явился? С высокомерной рожей, изнывая от деревенской скуки. А они? Они попросту: костер раздуй, ножик наточи, фрицевский орден пацан сунул. А девчонка даже и не ломается, будто взрослая. Таких он еще не видел. Тут Лешка вспомнил, что они говорили о хлебе, и обозлился на себя всерьез. Они стесняются, что хлеба нет. Он что - аристократ какой? Он, может, побольше их ел картошки без хлеба. А то и лепешки из картофельной шелухи. Нашли кого конфузиться! Тем более что хлеб есть. Лежит в райкоме, в портфеле тети Сони. Две буханки. Он не знает точно, чей это хлеб, но раз там была Митина рубашка, то считаться тут особенно нечего. Лешка подошел к Ивану и изложил ему свои соображения насчет хлеба. Тот сказал «само собой» и отправился додежуривать в райком, а они остались во дворе доваривать картошку.

Вечерело. С утробным мычанием вплывали в улицу коровы. Их гнал парнишка чуть больше Варьки, в меховом полушубке и босиком. К забору подошло черно-белое рогатое животное и мордой открыло калитку. Лешка вежливо посторонился. Ни на кого не обращая внимания, пестрая корова чинно прошествовала через двор, мордой же ткнулась в дверь хлева и скрылась в его темноте.

- Как бульба сварится, тащите чугун в хату, - сказала Паша. - Я пойду доить Трижды.

- Доить… чего? - удивился Лешка.

- Корову нашу. Ее Трижды зовут. Смешно? Это у нее еще лагерное прозвище.

Лешке было смешно, но непонятно. Они с Варькой оттащили закопченный дымящийся чугунок в дом, поставили его на дощатый стол без клеенки, и Лешка пошел в хлев. Здесь из-под рук Паши чиркала в ведро белая жидкость. «Значит, так добывают молоко», - сообразил Лешка. Он умел спустить из радиатора полуторки воду, но процесс доения коровы наблюдал впервые в жизни. Присмотрелся и пришел к выводу, что доить ничуть не проще, чем управляться с радиатором. Хотя бы потому, что машина не двигается, а этот пестрый зверь без остановки мотает хвостом да и рогатую башку все время сует в сторону Паши.

Но девочка спокойно сидела на деревянном ящике, и только ее руки до локтей двигались в строгом и четком ритме: вверх - вниз. Светлые росинки пота выступили на тонкой шоколадной шее Паши. Потом она немножко отдыхала. Сидела на ящике и помахивала узкими ладошками. И рассказывала.

…Ночью пришли два парня из отряда и сказали, что им приказано немедленно эвакуировать семью Мойсеновичей в партизанский лагерь. За Неман. Есть сведения, что полицаям известно, где находится их Иван. Расстрелять семью могут в любой час.

Никакого скарба не собирали, только надели на себя все теплое, что было, и взяли годовалую телушку. Ее ровесника - годовалого Варфоломея - мать несла на руках. Шесть верст до реки прошли спокойно. Погрузились в две лодки. Телушка послушно легла на дно.

Но у того берега телка перестала быть покорной. Она взбрыкнула, накренив лодку, и кинулась грудью на свет фонаря, внезапно блеснувший из прибрежных кустов. Она так всегда поступала, если к ней в хлев приходили с фонарем: не терпела света, бьющего в глаза.

Она сшибла сидящего на носу лодки парня-партизана и шумно плюхнулась в камыш, где свет сразу потух и раздалась крепкая ругань, перешедшая в оханье. Потом телка равнодушно стояла на сухих кочках и ждала, пока выгрузятся ее хозяева.