Николай Жданов - Петроградская повесть. Морская соль

Тропиночкин молчал, всё ещё борясь с внезапным смущением, и осторожно поглядывал в окно.

— Что говорит врач? — обратился Стрижников к санитару.

— Врач скоро придёт, — сказал санитар. — Говорит, что застыл где-нибудь сильно паренёк, вот его и прознобило. Малярийный, вроде сказать, приступ. Он, слышь, и раньше малярией болел.

— И раньше болел? — спросил Стрижников у Тропиночкина.

— Было на фронте один раз, — тихо сказал Тропиночкин, — а сейчас у меня больше ничего не болит, товарищ капитан-лейтенант.

— Сейчас-то не болит, — сказал санитар, — а вчера чуть до сорока градусов не догнало. Надо, парень, ещё денёк полежать, а то она, бывает, отпустит на день, а потом опять хватит!

— Потерпите ещё немного, — сказал Стрижников, — а в город поедете на машине… Где же вы так простыли? Спать не холодно было в домике?

— Нет, — сказал Тропиночкин, — не холодно.

Он повернул голову и стал упорно смотреть в окно, на высокие стволы соснового леса.

Стрижников помолчал, потом сел у кровати на табуретку. Санитар вышел. В это время чья-то белая бескозырка мелькнула под окном, и в открытую форточку влетела бумажка, свёрнутая фантиком. Она скользнула по одеялу и упала на пол. Тропиночкин покраснел и нахмурился.

— Кто там? — спросил Стрижников.

— Да ну их! — проворчал Тропиночкин. — Сказали — нельзя, а они не уходят.

Стрижников подошёл к окну и, распахнув его, выглянул наружу. У домика уже никого не было. Брошенная в окно бумажка всё ещё валялась на полу.

— Это, наверное, вам? — Стрижников поднял фантик и протянул Тропиночкину. — Записка какая-то.

— Не знаю, — смутился Тропиночкин, — это не мне.

— А вы посмотрите, — предложил Стрижников.

Тропиночкин покраснел ещё больше и, взяв записку, сжал её в руке и сунул под одеяло. Затем с опаской взглянул на Стрижникова.

Но «папа-мама» смотрел в сторону и, должно быть, думал о чём-то своём.

— Мне бы хотелось, Тропиночкин, поговорить с вами откровенно. У вас родители есть? — спросил он.

— Есть мать, — сказал Тропиночкин медленно, — только она с тех пор, как фашисты отца убили, болеет всё.

— А с отцом вы дружно жили? Не скрывали от него ничего? Всё говорили?

— Не знаю. Он как встанет утром, так в колхоз, в правление, а то в поле. Он председателем был.

— А если провинишься, наказывал?

— Порол один раз, чтобы мать слушался. А мать поругает только, и всё: она добрая.

— Так. А потом на фронте был? Разведчиком?

— И разведчиком и просто так, при комендантской роте.

— Там уж за свои поступки сам отвечал?

— Там все отвечали. И я тоже отвечал.

— Это хорошо, — серьёзно сказал Стрижников. — Значит, у вас есть настоящая фронтовая привычка к дисциплине. У других её ещё нет. — Он помолчал и продолжал задумчиво: — Двое наших воспитанников катались на лодке по озеру со старшим нахимовцем. Да ещё в грозу! Начальник вынужден с этого нахимовца спрашивать в пять раз строже. Просто отчислить его из училища собирается.

Тропиночкин, очень внимательно разглядывавший всё время узоры на одеяле, запыхтел и ещё более нахмурился.

— Метелицына отчислить? — глухо спросил он.

— Да, Метелицына. А вы разве знаете? — удивился Стрижников.

— Он не виноват, — сказал Тропиночкин. — Вовсе он не катался.

— Не катался?

— Это они за мной на остров пришли, а то у меня плот унесло. Я туда переехал на плоту — так просто, посмотреть, а плот и унесло. — Тропиночкин тяжело вздохнул и посмотрел в окно. — Я бы вам, товарищ капитан-лейтенант, и раньше сказал, когда вы спрашивали, да мы слово дали не говорить.

Стрижников молчал раздумывая.

— Это серьёзное дело, — сказал он наконец. — Как же вас заметили на острове?

— Меня бы не заметили — Парамонов помог.

— Он тоже был с вами?

— Нет, он на острове не был, он на берегу стоял.

— Так, — вздохнул, в свою очередь, Стрижников, посмотрел на часы и встал. — Мне пора, — сказал он. — Поправляйтесь, Тропиночкин. Кажется, я доверял вам больше, чем следовало, но всё-таки я не жалею об этом. Всегда ведь лучше доверять друг другу. Верно?

И, не дожидаясь ответа, он вышел.

Тропиночкин некоторое время сидел неподвижно.

Затем вспомнив о записке, вытащил её из-под одеяла и, развернув, прочёл торопливо написанные карандашом слова: «Метелицына отчисляют из-за нас. Давай признаваться».

Между тем лагерь готовился к отъезду. Праздничные флаги ещё с утра были сняты. На берегу, у пирса, плотники возводили навес для зимнего хранения шлюпок.