Юрий Либединский - Воспитание души

Но мадьяры, видимо, выдержали это испытание. Стрельба затихла, она уходила куда-то вбок, и, когда я уже на рассвете, туманном и зябком, дошел до мадьярской роты, при мне приносили убитых и перевязывали раненых.

Среди общей суеты я не сразу нашел командира роты, к которому должен был явиться, и довольно долго просидел возле землянки, отрытой в каменистом грунте на высоком берегу реки, слушая совершенно незнакомый мне и непонятный говор мадьяр и задавая себе вопрос: на каком же языке я буду с командиром объясняться?

Наконец появился командир роты — он участвовал в преследовании белых и был ранен. Правая рука у него была на перевязи, и рукав куртки австрийского образца болтался пустой. Я представился ему по-русски, он с улыбкой, сразу скрасившей его худощавое черноусое лицо, покачал головой и спросил меня:

— Говорите ли вы по-немецки?

Его немецкая речь была своеобразна: вместо «х» он говорил «ш» и вместо «з» — «с», но понять его можно было свободно.

Мы объяснялись на немецком языке.

— Ну, вот тебе будет первое поручение, — сказал он. — Сходи к вашим и сообщи, что напали на нас белые казаки. Они пробрались через болото и рассчитывали, что мы напугаемся. Но мои ребята, — rund herum! — по-командному резко сказал он, — взяли штыки на руки, и мы их перекололи изрядно много: восемнадцать человек. Остальные ушли тем же путем, которым пришли. Конечно, надо было бы угнать их подальше, но наши молодцы, храбрые на твердой почве, боятся болот, да еще на чужбине… — И он развел руками.

Получив поручение, я пошел к своим в роту и явился вовремя; стрельба на фланге взбудоражила наших, и они уже были в боевой готовности.

Слушать мой рассказ о мужестве мадьяр собрались все, кто был поблизости. Меня прерывали одобрительными возгласами, тем более что я не жалел красок и незаметно для самого себя превратился в свидетеля того, как молодцы мадьяры, взяв наперевес свои австрийские винтовки с примкнутыми, похожими на ножи штыками, погнали беляков в болото.

А потом, уже при утреннем солнышке, я снова вернулся в расположение мадьяр, отыскал командира роты, который приветливо кивнул мне, сказал что-то, указывая на меня, и мне принесли политое красным соусом мясо — так впервые отведал я гуляш — вкусное венгерское кушанье…

По прошествии едва ли не сорока лет мне трудно припомнить все подробности этого далекого дня, который невольно выделяется среди других дней тех боевых месяцев, так как я провел его в обстановке несколько необычной.

Мадьяры мне понравились. Это были ловкие, веселые и в большинстве своем молодые ребята. Ко мне они относились дружелюбно, и, хотя я их явно не понимал, они с большой охотой что-то рассказывали мне, весело хлопали по плечу и показывали куда-то в пространство, явно в направлении нашего общего врага. Впрочем, такие слова, как «Ленин», «Советы», «белые», «красные», «Интернационал» и «большевик», они знали очень хорошо.

Среди мадьяр оказались австрийцы. Один, маленького роста, с грустными глазами и уже пожилой, вышел к вечеру с мандолиной. Рыжее закатное солнце никло в хвойной зелени сосен и елей. Неторопливо, с величественной медлительностью оно гасло и никак не могло погаснуть… На полнеба разбросала краски уральская заря, а он все пел какие-то нездешние дурашливые песенки про бедного портняжку, который при любых условиях удобно устраивается: когда ему негде спать (hat kein Belt), он спит на подоконнике; когда ему не с кем танцевать, он танцует со свиньей соседа; когда нет вина, он прыгает на одной ноге. И только в одном случае, когда у него нету хлеба (hat kein Brot), он берет иголку и… закалывается насмерть (stich sich Tot!).

— Веселые люди — рабочие из Вены! — посмеиваясь, сказал командир роты. — Мы здесь собрали их целый взвод. Ведь я и сам работал в Вене! — с какой-то гордостью сказал он. — И они меня считают своим. У нас в отряде среди венгерцев городских рабочих мало, все больше батраки и крестьяне победнее. Они хорошо разбираются в русских делах, для этого и языка знать не нужно. В нашей стране помещик сидит на горбу у крестьянина, пожалуй, покрепче, чем у вас…

В зеленой темноте зажглись костры. Командир роты, днем на несколько часов уходивший поспать в землянку, сейчас весь превратился во внимание. И, хотя ему трудно было после ранения, он несколько раз поднимался и уходил, чтобы проверить караульную службу.

— Ты Ленина видел? — спросил он, расположившись возле костра.

Я объяснил ему, что вырос здесь, на Урале, и что, хотя в Москве бывал, в Петрограде побывать не пришлось и Ленина я видеть не мог.