Алексей Леонов - Лёнькин букварь

— А какой он?

— Он чёрный, из длинных, тонких костей, ростом до самого неба.

— Ас ним воевать можно?

— Можно, — ответил отец. — Трудом с ним воюют. Главное, победить его помощников: лень, сон, безделье, глупость — и победишь голод.

… За Глухой вершинкой отец остановил лошадь, взял косу и выкосил полянку у леса. Мишка взял из телеги пехтерь, большой верёвочный мешок, сплетённый как авоська, отнёс отцу. Я держал вожжи. Лошадь кормилась сочной травой. Она скусывала с таким хрустом траву, что мне немножко захотелось чего-нибудь поесть. Телега поворачивалась. Я тянул то левую, то правую вожжу, выправляя колёса, боясь, что лошадь вывалит меня из телеги в холодную росистую траву. Мне очень не хотелось мочить росой босые ноги. И я радовался, что отец оставил меня смотреть за лошадью, не позвал на помощь.

Мишка принёс охапку травы и бросил её на меня, как будто ненароком. Я вскрикнул, спрыгнул с телеги и бросился за ним. Мишка нырнул в густые дубовые кусты и скрылся от меня. Я подошёл к отцу и пожаловался.

— Хорошо. Потом разберёмся. Неси пока на телегу траву, — сказал отец.

— Да, она холодная.

— Кто тебе сказал, что она холодная?

— Ногам холодно.

— Начни носить да попроворнее, не будет холодно. Я взял охапку травы, понёс и вдруг запутался в чём-то ногами и полетел вместе с ношей. Оказалось, я попал на пехтерь.

— Малый бросил тут под ногами пехтерь, — заворчал я, — спотыкайся за него.

Отец не обратил внимания на моё ворчание. Но тут, лишь я поднялся на ноги, на меня наткнулся брат с охапкой сена и свалил меня снова. «Не болтайся под ногами», — крикнул он и припустил к телеге. Я схватил своё сено и хотел его тоже сбить охапкой с ног, но он ловко увернулся, а я опять полетел в траву…

Отец набил травой пехтерь, оттащил его к телеге и поднял вместе с нами на телегу. Мы поехали домой, где нас ждала к ужину мать.

— Долго вы что-то, — сказала она. — Далеко ездили?

— Не близко да не шибко ехали. Куда торопиться-то? — спросил отец.

— Боковские уже выехали, — сказала мать.

Боковскими у нас звали всех, кто жил за прудом, на второй слободе. Вроде они жили сбоку главной слободы.

— Пусть едут. Мы и без них дорогу знаем, — сказал отец и принялся готовить воз.

Он свесил пехтерь наполовину за телегу, разровнял траву, сделав в задке углубление для овцы, которую везли на продажу, для меня, для мешка с дорожными продуктами и для кошёлки с двумя курами.

После ужина мы тронулись в путь…

Овца положила голову на сено и стала засыпать. Я решил всю ночь смотреть на звёзды, на дорогу, на поля, луга и сады. Мне в траве постелили так, что я мог лечь и вытянуть ноги, спать, как дома. Но я не лёг, поехал, как и мать с отцом, сидя в телеге, разве что не спустил с тележной грядки вниз ноги, чтобы они болтались в воздухе.

— Ты ложись и спи, — сказала мать. — Не выспишься, будешь варёным на базаре.

— Не, я смотреть буду, — ответил я.

— Насмотришься — дорога дальняя. И выспаться успеешь, и наглядеться на всё. Тридцать пять вёрст — не шутка.

На выгоне играла гармонь и девки пели частушки.

— Мам, а Мишка наш убежит на вечеринку, — сказал я.

— Ну, он не посмеет одну в доме сестру оставить, — ответила мать. — Скорее ты сбежал бы, а он у нас послушный.

— Не, я тоже не сбежал бы. Я тоже стал послушный. В школу скоро ходить буду.

Мы проехали деревню. Ни в одной избе не светились окна. Летом в деревне редко когда зажигается лампа. Ужинали обычно или засветло, или на улице, при зоревом свете. Когда выехали на изволок, я увидал наш пруд. Он блестел от луны как зеркало. Мне показалось, что я на всю жизнь уезжаю от него, и мне на миг расхотелось уезжать от деревни. Отец подстегнул лошадь. Весело застучали по дороге тележные колёса. Овца подняла голову и стала биться, пыталась подняться. Наверное, ей тоже не хотелось расставаться со своими лугами и полями, где она паслась. И куры в кошёлке перекликнулись.

Отец разговаривал с матерью о хозяйских делах, а я вспоминал, как ходил с матерью по этой дороге в село, спросил:

— Мам, а озерко скоро будет?

— А ты забыл, где оно? — спросила мать. — Вон дяди Семёна берёзки темнеют — не доходя берёзок, озерко.

— А мы останавливаться будем?

— Не знаю, как отец надумает.

Отец повернул лошадь к озерку, отпустил чересседельник. Лошадь попила и повернула к дороге.

— Только губы намочила, — сказал отец. — До Новиковой мельницы теперь не проси пить.

— Дома хорошо напилась, — сказала мать, — не хочет.