Николай Дружинин - Жила-была девочка…

— Нет! — громко, словно вдруг чего-то испугавшись, ответила Юлька.

В зале, за ее спиной, загудели невнятные голоса, и тогда Юлька стремительно повернулась к залу.

— Нет! — крикнула она еще громче. — Не согласна! А вы? Чего вы шумите? Вы же видели ее, вы знали… Но никто из вас не остановил ее, не помог… Когда был жив дядя Витя…

— Ю-ля! — отчаянно крикнула из-за барьера мать. И зарыдала.

Снова зашумел зал, задвигались стулья. Кто-то подавал матери воду, дожидаясь тишины, ворошил какие-то бумажки на столе судья.

И неожиданно Юлька подумала, что не суд и не те, кто сидел в зале, а она сама судит свою мать. И приговор будет таким, каким она произнесет его сейчас, здесь, перед сидящими за длинным столом судьями и всеми теми, кто находится в зале. И ища слова для этого приговора, она невольно посмотрела на вздрагивающие плечи и склоненную голову матери, на судей, терпеливо ожидающих, когда она заговорит вновь, опять повернулась к залу. Страх прошел. Было лишь желание во что бы то ни стало найти те нужные слова, которые бы объяснили людям все то, о чем она думала. И в это время она увидела Тимофеевну.

Старуха сидела во втором ряду, была аккуратно причесанной и даже принаряженной, и Юлька, удивленная этим, посмотрела на нее более внимательно. И вдруг только что с выжидательной осторожностью хихикающая Тимофеевна, встретив Юлькин взгляд, торопливо нырнула за чью-то спину, пригнулась, сползая все ниже и ниже. «Боишься», — мимоходом отметила Юлька и в то же мгновение увидела Гошку. Он сидел прямо, и когда их взгляды встретились, чуть подался вперед, как бы подталкивая ее: «Ну что же ты, говори!»

— И скажу! — ответила ему Юлька. — Я все скажу!

Эх, если бы знать заранее, что поползет вниз под ее взглядом растерянно хихикающая Тимофеевна, она бы приготовилась. Она бы написала и выучила наизусть все то, что должна была сказать сейчас, чтобы не осудить, не наказать, как говорила тетя Поля, а помочь матери встать на ноги, поддержать и защитить ее. Кто же, кроме Юльки, сделает это?

Но времени у нее уже не было. И сначала осторожно, подыскивая слова и снова теряя их, а потом все больше и больше обретая уверенность, Юлька заговорила. О том, какой раньше была ее мамочка, о том, как погиб дядя Витя и в дом змеей вползла ненавистная Тимофеевна. О том, как все быстрее катилась к пропасти бывшая продавщица «Гастронома» Екатерина Смирнова, а люди — все те, кто знал и видел это — стояли в стороне, не помогли Юльке удержать мать от падения. А она одна не смогла. Слабая она еще была, неумелая и… трусливая. Вот и не смогла уберечь от пьяных воров ни своего нового платья, ни своих радостей, ни своих надежд. Так пусть же суд поможет ей во всем этом.

Когда Юлька кончила, в зале стояла полная тишина. И в этой тишине необыкновенно четко прозвучал голос судьи:

— Юля Смирнова, объясни суду, почему ты не согласна, чтобы суд лишил твою мать права материнства? Ты можешь это объяснить?

Юлька удивилась. Разве то, о чем она только что говорила, не было объяснением? Но замешательство было мгновенным.

— Да! — быстро сказала она. — Могу! — И снова немного подумала. — У меня не было мамы. Понимаете? Была, потом не стало… Я это только теперь поняла. И я… без мамы жила. А как же это можно без мамы? Она же всем нужна. И мне. И Борьке. Всем! Только, чтобы настоящая, не такая… А вы — лишить. Значит, не было у меня… И не будет? А я не хочу. Я с мамой хочу, чтобы хорошая, красивая, умная, чтобы самая-самая… — Юлька облизнула пересохшие губы и продолжала. — Вот, говорите, лечить! А зачем ее тогда лечить, если это будет уже не моя мама? Зачем? Вы мою лечите! Как же жить-то, если всю жизнь — без мамы! Вы мне… И Борьке… — И звонко крикнула на весь зал. — Дайте нам маму!

Заканчивалась последняя декада сентября. С тихим шелестом падали на асфальт зарумянившиеся листья кленов, голыми стояли тополя. А на окраине города неповторимо ярким набором красок цвела осенним цветом роща. Было в этом цветении что-то волнующее и грустное. Казалось, что деревья, поняв, наконец, как мало времени осталось им носить свои одежды, поспешно нарядились во все, что было у них про запас, и теперь щеголяли сказочным богатством своих нарядов, впопыхах роняя на землю драгоценности и украшения, шумно негодуя на безжалостные наскоки ветра.

Редко бывала теперь Юлька дома. Еще в августе увезли на лечение маму, а вскоре уехал в Дом малютки и Борька.

Юлька не плакала, когда его увозили. В последний раз накормила перед дорогой кашкой, умыла, собрала в узелок немудреные Борькины вещи и игрушки.