Виктор Голявкин - Собрание сочинений. Арфа и бокс. Рассказы [сборник litres]

День тянулся долго и нудно; казалось, вечно жду вечера. Я видел, как уходили ее родители. Если подняться на третий этаж, там на лестничной площадке можно вылезть через окно на карниз и чуточку по нему пройти, попадешь в их квартиру. Возможно, она сегодня ждет своего гимнаста, но это меня не остановит. Ждала одного, а появился другой. А если ее нет? Я позвонил по телефону, услышал ее голос, положил трубку.

Постоял на площадке, подождал, когда прохожих окажется меньше. Момент, по-моему, наступил, и я быстро вылез на карниз, держась рукой за водосточную трубу, которая шаталась. Дошел до ее окна, старался не смотреть вниз. Заглянул в комнату. Ирка стояла ко мне спиной; что она делала, я не разобрал.

Я попятился и задел локтем цветочный горшок на подоконнике. Она повернулась.

На лице ее появился испуг, но он быстро прошел. Она тут же сказала:

– Влезай, влезай, что же ты стоишь! – и подошла к окну. Сказано было настолько спокойно, как будто естественно влезать неожиданно к людям в окна. Мне мешали цветочные горшки, и она их убрала.

– Только тихо, не разбуди бабушку, она спит в другой комнате.

– А чего мне ее будить, – сказал я, – пусть себе спит на здоровье. – Я подумал, что не впервые вхожу в квартиру необычным путем: в свою собственную через балкон, в окно антресоли к Велимбекову, и добавил: – Я всегда появляюсь таким образом, неплохо?

– К кому? – спросила она сразу.

– Ко всем, – сказал я.

– Значит, не только ко мне?

– Ну конечно нет.

– В таком случае вылезай обратно.

Не знаю, почему ее так разозлили мои слова, но я ее еще больше разозлил:

– Чтобы так ловко лазать, нужно сначала научиться.

– Вот оно что! – Она меня стала подталкивать к окну, но не сильно, а я упирался. Она совсем в виду другое имела, а мне откуда было знать.

– Дай хоть отдышаться, – сказал я.

– Отдышись, – сказала она, – и уходи. Бабушка сейчас проснется, и родители придут. Какое ты имел право в окно залезть? – Она почти закричала, и я попросил тише. – Кто тебе дал повод? – сказала она.

Хотелось показать ей газету, но очень уж некстати. И про телеграмму я решил обождать.

– Повод всегда найдется, – сказал я откровенную чушь.

– Уходи немедленно, – сказала она. – У тебя же ко мне нет никаких чувств. Ты к каждой можешь влезть в окно, когда тебе заблагорассудится, а мне это не нравится.

– Ну и что, – сказал я, не поняв ее.

Она схватила трубку телефона, набрала номер.

– Алло! – сказала она. – Саша? Приходи сегодня…

Я не слышал, что ей Саша ответил, вырвал у нее трубку, телефон полетел на пол, наверняка бабушка проснулась. Я тут же вскочил на подоконник и одолел карниз в два счета, даже не держался за трубу.

Во дворе рядом со мной плюхнулся цветочный горшок, черепки с землей разлетелись у моих ног. Я отскочил в сторону, и второй горшок плюхнулся на асфальт. Она обстреливала меня цветочными горшками. Четыре горшка, четыре выстрела дала по мне, а если бы они в меня попали? Я поднял голову и погрозил ей кулаком, а она погрозила мне в ответ. Дураки, встречали поезд всей семейкой, так им и надо, бестолочи!

Маляры закрашивали мою стену, мой шедевр, мое великое произведение… Постепенно покрывалось оно ровной голубизной. Я наблюдал сейчас, как половина стены, уже закрашенная малярами, надвигалась на другую половину, записанную мною. Удивительно ровная, чистая, ясная голубая плоскость – и плоскость, организованная мною. Две плоскости. Которая из них лучше? Закрашенная малярами или моя сторона? Ровно закрашенная плоскость нравилась мне ничуть не меньше, притягивала меня своей свежестью. Ее снова можно разрушить и новое организовать. Пропало черное пятно Пети Скворцова, белое Лены-артистки… От всего мира остается маленький кусочек, не остается ничего…

Ни Бузовнов с виноградниками, с Каспийским морем, ни Парижа.

Маляры закрасили мою стену ловко, просто и уверенно и перешли к другой стене.

Они не ошибались.

А я вдруг понял, что в порыве, в желании изобразить весь мир одним махом в итоге не изобразил ничего. Города и люди земного шара, все, все, все, что заключил я в свою роспись, разлетелось в пух и прах. Мои цветные куски скрылись под ровным слоем одного цвета.

Я ошибался.

Не было там ничего. Ни Шторы-афериста, ни Лены-артистки. Ни Васи, ни супермена, ни петухов, ни куриц. Во мне работало воображение, но разве передалось мое воображение кому-нибудь другому? Ни одному человеку не передалось мое воображение! А если некоторые гости и делали вид, что им нравилось, то за порогом они возмущались. Другие искали там реальные предметы в очертаниях и пятнах. Вторые уверяли на всякий случай, что им все ясно. А третьи доказывали мне, будто я хотел изобразить то-то и то-то, чего я изображать и не собирался. Но все поголовно замечали разрисованную стену и непременно восклицали: «О! А что это?» Между прочим, если пробить в стене дыру, они то же самое спросят: «Что это?» Фреска моя потеряла для меня всю ценность. С таким же успехом, подразумевая весь мир, я мог бы расписать миллион стен, но разве будет в них весь мир?