Мариэтта Чудакова - Рассказы про Россию. 1861—1922

Очень важно – и легко – понять даже тем, кто от земледелия весьма далек: из-за такого порядка у крестьянина, в сущности, не было стимула холить свою землю, удобрять ее и прочее. Зачем, когда в следующую весну она, вполне возможно, достанется другому, а ты на новом куске земли начинай все сначала…

Ясно, что общинное землевладение тормозило экономическую жизнь деревни.

А для правительства Александра III (император с 1881 года – после гибели Александра II), не торопившегося активизировать реформы отца, община была удобна. Прежде всего для компактного взыскания недоимок – недоплаченных налогов. (Так впоследствии гораздо удобней станет «советскому» государству забирать осенью госпоставки – то есть государственные поставки зерна и проч. – с одного колхозного двора, чем собирать по всем дворам.)

Кроме того, власть считала, что только община может защитить крестьянина от нищеты или хотя бы «отдалить опасность голодной смерти».

А между тем десятилетие после реформы стало временем демографического взрыва: за 30 лет сельское население России почти удвоилось!

Людей в селе стало больше, чем могла прокормить земля.

Тем более что она, как мы только что объясняли, была истощена варварским, не «хозяйским» обращением – из-за переделов, когда крестьяне не видели смысла удобрять (холить) только временно принадлежащую им землю!

Княгиня Кантакузина (чье американское происхождение, пожалуй, помогало ей трезво взглянуть на российскую жизнь) писала в мемуарах:

«…Расхолаживало, порождало лень и приводило к падению урожая, поскольку лентяй делал как можно меньше, в то время как усердный работник, который глубоко вспахивал и хорошо удобрял свой участок, видел, как обработанную и улучшенную им землю отдавали в другие руки. Его хорошее зерно продавали, смешивая с плохим зерном другого, и он не получал никакого иного результата, кроме усталости».

Столыпин задумал бороться с этой ситуацией естественным для страны с огромной территорией способом: переселять крестьян на свободные и плодородные земли – за Урал (там не было ни крепостного права, ни общин). Конечно, переселяли наспех, сотни тысяч возвращались, не сумев обжиться, разоренными.

И все же в конце концов в Сибири осело два с половиной миллиона (!) предприимчивых людей.

Что этому предшествовало и почему пришлось это делать?

Мировые цены на зерно падали. В европейской части России крестьяне разорялись, а покинуть переставшее их кормить хозяйство в поисках лучшей доли многие не могли: закон 14 декабря 1893 года запретил крестьянину выход из общины без согласия мира (то есть общины)!

Вот когда развернулась в России крестьянская коррупция… «Инициативный мужик, – пишут современные историки, – вынужден был кланяться и унижаться перед соседями, ставить полведра, а то и ведро водки – только чтоб отпустили с миром». («С миром» уже в другом смысле – то есть по-доброму.)

С 1906 года ситуация менялась, хотя и с очень большим затруднением.

По замыслу Столыпина, крестьянин, решившийся выйти из общины, должен был получить в частную собственность все закрепленные за его семьей, по числу душ, наделы (но не помещичью землю, которую он постепенно выкупал…). Разбросанные по разным местам, они сводились теперь – для удобства хозяйствования – в один участок. Крестьяне – те, что не решались переселяться, – могли селиться рядом со своей землей: на хуторах и отрубах .

Кому это столыпинское новшество могло быть невыгодно? Легко догадаться, что в первую очередь лодырям и пьяницам – односельчанам пожелавшего выделиться .

Во-первых, община их подкармливала (за счет как раз работящих мужиков).

Во-вторых, при переделах, глядишь, лодырю достанется чужая ухоженная земля. …Час торжества таких незадачливых сельчан, когда они могли забрать у своих работящих соседей не только землю (правда, как оказалось, ненадолго – у них ее забрали тоже), но и двор с избой, был впереди – после Октября 1917 года.

А в-третьих, это было прежде всего непривычно. Не берусь с уверенностью судить о других странах, но в России не очень-то любят непривычное.

Так что столыпинская аграрная реформа шла очень трудно – по-русски говоря, со скрипом.