Владимир Беляев - Голос Тараса

Достаем наган и патроны из старого хранилища. В клетке фыркает и, услышав шум, стучит лапами об пол тетушкин кролик.

Оська туго обвязывает револьвер и патроны куском старой, рваной рубашки.

Оглядываясь по сторонам, идем на огород. Шелестят листья кукурузы. Хрипит граммофон у Гржибовских. Груша стоит на бугорке. Подходим к ней вплотную.

— А ты думаешь, влезет? — озабоченно спросил Оська.

— Погоди, сейчас попробую, — сказал я и, засучив выше локтя рукав рубашки, опустил руку в дупло.

«А вдруг ужалит змея?»

Прошлым летом в этом дупле было гнездо удода. Я не знал об этом и однажды, засунув руку в дупло, здорово напугался. Удод, который сидел на яйцах, зашипел, как гадюка, и, когда я выдернул руку, с шумом выпорхнул из дупла перед самым моим носом, пестрый, юркий, с разноцветным хохолком на голове.

Сейчас дупло пустует. Я нащупываю мягкие, прелые листья, труху, остатки прошлогоднего гнезда.

Засовываю револьвер в отверстие дупла.

«А что, если Стах найдет его здесь, в дупле? — подумал я. — Перелезет через забор, начнет рыскать по огороду, подойдет случайно к груше, засунет руку — и всё. Будет обидно: столько хлопот — и вдруг всё даром, да еще насмехаться станет».

— Нет, — сказал я Оське, — здесь опасно. Давай уж лучше закопаем его в земле под большой плитой!

Советуемся. Оська тоже передумал прятать наган в дупле.

Ступая осторожно, чтобы не раздавить огурцы и усики тыкв, уходим в глубину огорода. У самого забора растут одни только тыквы. Они раскинули свои стебли по земле.

«А что, если запрятать револьвер в тыкву?»

Говорю об этом Оське. Он тихонько смеется.

Досадно слышать его смех.

— Подумай лучше! Не будь дураком! — прошептал я Оське.

Помолчав немного, Оська соглашается со мной. Согнувшись, мы бродим по грядам. Похоже, что мы воры и крадем огурцы.

Стараясь не шуметь, перешептываясь друг с другом, мы ощупываем одну за другой холодные, скользкие тыквы. Ищем тыкву побольше. Тыквенная ботва, колючая, как осот, колет нам ноги; изредка похрустывают под ногами пустотелые трубочки тыквенных листьев.

— Гайда сюда! — радостно прошептал издали Оська.

Подползая к нему и вглядываясь в темноту, вижу: Оська почти лежит на большой, пудовой тыкве.

— В ней заховаем?

— А большей и не сыскать!

Вынимаю из кармана перочинный нож. Тыква лежит на боку, слегка продолговатая, большая, белеющая в темноте.

Перевернув тыкву, я всаживаю ей в бок нож. Он уходит в тыквенное мясо почти по рукоятку.

Понатужился. Вырезаю в тыкве четырехугольник.

Черное оконце сразу проступает в белом боку тыквы. Опускаю в него руку. Внутри мокро, холодно. Я отрываю от толстых стенок тыквы семечки и скользкие волокна. Бросаю несколько горстей этой тыквенной требухи в свою фуражку. Оставлять внутренности тыквы здесь же рядом, на земле, нельзя — сразу могут догадаться, в чем дело.

Когда тыква почти пуста в середине, беру обмотанный тряпками наган и засовываю его внутрь. Он лезет с трудом — оконце вырезано малое. Я с силой вталкиваю наган в тыкву, почти забиваю его туда ладонью.

Наконец весь он скрывается внутри тыквы и неудобно ложится в ней поперек.

Чтобы получше закрыть белые тряпки, в которые замотан наган, я на ощупь срываю колючий тыквенный лист, мну его и тоже пихаю в тыкву и затыкаю темное оконце вырезанным квадратиком. Перевернув тыкву вырезом к земле, шепчу:

— Заховал! Готово!

Снова шуршим листьями. Вот перелаз. Раз, два — и мы на той стороне плетня, уже во дворе.

Каменные плиты во дворе теплые и гладкие. Их приятно поглаживать босой ногой. Не уколешься, как в огороде. Там ходишь ощупью и думаешь — вот-вот загонишь в ногу занозу. А здесь стоять спокойно, приятно, как в комнате на гладком глиняном полу. Ночь теплая, черная и густая.

Поет сверчок в каменном заборе. Потюрчит, потюрчит, потом вздохнет и умолкнет на минуту — прислушивается; затем, отдохнув, снова затянет свою длинную ночную песню.

Кролик тяжело прыгнул, застучал лапами по днищу клетки в закрытом сарае. Чего он не спит, усатый, розовоглазый трус? Совсем близко, почти над головой тихо жужжа, пролетел жук-рогач, чуть не коснувшись моих волос жестким крылом.

Мы стоим у низенького плетня, поглядывая в огород. Тыква не видна отсюда. Да разве можно ее увидеть в такой темноте? Круглая шапка листьев высокой груши и та чуть чернеет на синем, усыпанном чистыми звездами небе. В щели забора, который отделяет теткин огород от усадьбы Гржибовских, пробивается свет. Гости колбасника еще не ушли, всё так же раскрыты освещенные окна. Граммофон уже умолк, слышно только, как звенит посуда и едва доносится сюда, к нам, чей-то глухой, ворчливый голос.