Сара Пеннипакер - Дорога домой [litres]

Армейский конверт был уже вскрыт. Вскрывал, разумеется, дед. Отец твой погиб по глупости , сказал он тогда. Питер достал официальное заключение.

Оно оказалось не лучше, чем он думал. А хуже.

То, что отец был убит миномётным огнём противника, находясь вне своей базы, – это Питер знал и раньше. Он не знал другого: отец не имел права находиться вне базы. «Самовольно покинул часть» – это было плохо само по себе, но это было ещё не худшее. В джипе, на котором уехал отец, нашли продукты из армейского пайка, что приравнивается к хищению казённого имущества. А также деньги, что указывает на дезертирство. И теперь его статус – «умерший недостойной смертью».

Питер порвал письмо и швырнул в лисью могилу.

И взял второй конверт. На ощупь – открытка. Дед получил целую кипу открыток с соболезнованиями, Питер их все прочёл. «Ваш сын был хорошим человеком», «Служить с ним было для меня честью» и тому подобное. Интересно, стали бы они такое писать, если бы прочли вот это официальное заключение?

Конверт был адресован «Его сыну», однако вскрыт – то есть дед его читал.

Ладно, если уж решил быть храбрым, значит, надо пройти этот путь до конца.

Питер вынул двойную открытку. Текста на ней не оказалось, зато внутрь был вложен вырванный из блокнота листок в линейку. Питер развернул листок и начал читать:

Я разок тебя видел. Ты приходил к нам на базу, на костылях, к своему папе.

И он после этого всё норовил со мной поболтать. Я вот-вот должен был стать отцом – жена ждала двойню, – всем подряд про это рассказывал, меня прямо распирало.

Прости, я не помню, как тебя зовут, хотя должен бы, он же только о тебе и говорил. Так тобой гордился! И какая у тебя сила воли – столько миль прошёл на костылях. И какой ты умный и добрый, весь в маму. Говорил, что у тебя особый подход к животным, прямо чудо какое-то, как будто ты понимаешь их язык, и что тебе нельзя без питомца. Ещё говорил, что он виноват перед тобой – что-то насчёт лисы, я не упомнил.

В общем, думается мне, он бы хотел, чтобы ты узнал от меня одну вещь: он не дезертир. Да, он самовольно покинул базу, но не затем, чтобы дезертировать. А из-за меня.

Дело было так: я больше недели не получал известий от жены. До родов оставались считаные дни, я места себе не находил. Мне позарез нужно было убедиться, что с ней всё в порядке. Но домой нельзя, увольнительных никому не давали. Улизнуть тайком я боялся – не потому что опасно, в те дни не стреляли. А потому что за самоволку меня бы погнали из армии без жалования, а у меня двойня на подходе. Но я уже так извёлся, что не мог больше терпеть, решил: поеду.

А твой папа сказал, что он-то меня понимает. Он-то знает, что от тревоги за жену можно и за день свихнуться.

И поехал вместо меня. Четыре часа туда, четыре обратно, никто даже и не хватится – так он сказал. Сказал, удостоверится, что моя жена здорова, передаст ей немного денег и продукты из пайка – всё, что я успел для неё сберечь, – и вернётся до утренней поверки.

Да только он не вернулся. Дальше, я так понимаю, ты в курсе.

Так что твой отец не дезертировал. Он поехал выручать друга. И вот теперь у тебя нет отца, а у двух малышей есть. И их отец получает армейское жалованье, а это что-то да значит.

Я никому не говорил. Это мой позор на всю жизнь. Я надеюсь, ты меня не выдашь, потому что у меня теперь двое малышей, и отцовское жалованье им нужно. Но это уж как сам решишь.

Я подумал, что ты должен узнать правду.

Прости меня.

Питер сидел не шевелясь. Письмо лежало у него на коленях, но он его не видел. Он слышал пчёл, трудившихся над васильками, крики ястреба наверху – слышал, но не замечал, что слышит. Он был не здесь. Он был там, у фабрики, он тайком угонял джип – завёл без ключа, соединив два проводка; тронулся с места, не включая фар и приглушив двигатель, – он рисковал собой ради доброго дела. Был настоящим другом и настоящим мужчиной.

В тот их последний день отец пообещал, что изменится. Листок у Питера на коленях служил доказательством того, что отец выполнил обещание.

Если бы мама знала, думал Питер, глядя на надгробный камень. Её последние слова были об отце: Не будь как он . Но если бы она могла прочесть это письмо, она бы сказала: Будь как он. Будь в точности как он .

Потому что отец изменился: стал таким человеком, каким она хотела его видеть. И Питер внезапно понял кое-что ещё: в тот последний день, когда отец сказал: «Вот и ладно», – насчёт Волы, насчёт того, чтобы Питер остался у неё жить, – в этой его внезапной доброте была мама. Это были её слова, её голос.