Юрий Яковлев - Самая высокая лестница

…Когда зимним вечером пойдёте по Большой Кирпичной, то обязательно услышите отдалённый гул, который то замирает, то вспыхивает с новой силой. Кажется, где-то за домами бушует маленькое незамерзающее море.

Если вам будут рассказывать, что под Новый год на фронте бойцы приносили в землянку ёлочку и, за неимением шаров и хлопушек, украшали её стреляными гильзами, — не верьте. Новогодняя ёлка с весёлыми мирными огоньками была слишком далека от нас. Как бы на другой планете. Она могла сверкнуть на мгновенье в памяти и сразу погаснуть, как падающая звезда.

Иногда у порога землянки набрасывали еловые ветки, чтобы очищать налипший к валенкам снег. От этих веток веяло таким родным ёлочным духом, словно ветер донёс его прямо из дома.

Горьковатый запах хвои всегда притягивает меня, волнует. Я не могу пройти мимо ёлочного базара без того, чтобы не задержаться и не подышать хвойным ароматом. Так случилось и в этот вечер.

Я останавливаюсь на пустыре, где продаются ёлки. Снег густо усеян хвоей. Ёлок же почти нет: все хорошие раскупили, остались одни жидкие, худосочные, с прозрачными ветками. Ёлки-палки. Рядом прохаживается продавец — худой, длинный, костистый, вроде своих ёлок. Я подхожу к нему. Он пытается прикурить и, не глядя на меня, сердито говорит:

— Продажа кончена!

— Почём ёлочки-то? — спрашиваю я, хотя ёлка не нужна мне: я живу среди ёлок.

— Продажа кончена! — сердится продавец, но добавляет: — Ёлки продаются на метры.

Вижу, продавец устал, намёрзся, намаялся. Руки не слушаются. Ветер гасит спичку. Никак не совладать продавцу с этим ветром. Он и сердится. Я достаю из кармана зажигалку — щёлк! — и подношу ему огонёк. И пока он прикуривает, рассматриваю его лицо. Нескольких секунд оказывается достаточно, чтобы я признал в продавце ёлок моего фронтового друга. Володя Ткаченко!

Не знаю, что удерживает меня от крика: то ли неуверенность — вдруг обознался, — то ли то, что сам Володя Ткаченко не узнаёт меня. Я молчу и продолжаю разглядывать его. Он совсем не изменился. То же вытянутое лицо, маленькие глаза, впалые щёки. Только что-то в нём потускнело. Словно в юности его освещало солнце, а теперь он предстал передо мной в лунном свете.

Продавец ёлок не обращает на меня внимания. Даже смотрит в другую сторону. Он глубоко затягивается, словно глотает дым. И греет окоченевшие руки о скупой огонёк сигареты. Я замечаю, что пальцы у него по-прежнему длинные и худые. Только слегка огрубели и от мороза красные. Большой палец подогнут, не виден. Окоченел, наверное…

Неожиданно он говорит:

— Ладно, дам тебе хорошую ёлочку. У меня припрятана…

— Спасибо, — отвечаю, — только мне ёлка не нужна. Я живу за городом.

— Что же тебя сюда принесло? — резонно спрашивает он и поворачивается ко мне.

Я пялю глаза на Володю Ткаченко: смотри — вот он я! Не узнаёт меня старый товарищ. Но и отпускать не хочет. Ёлочку предлагает. Может быть, я ему просто понравился? Ничего не требую, ёлки не ругаю, даю прикурить. А может быть, он о чём- то смутно догадывается, но не спешит признаться. Он стоит среди своих жиденьких ёлок, и мне кажется, что старшина послал его за ёлками для маскировки огневой позиции, а он вместо ёлок нарубил чёрт знает что, и ему всыпали, и ему не до меня…

А может быть, я сам сильно изменился, стал неузнаваемым? Отросшая борода, морщины, тени под глазами и заострившийся нос замаскировали меня, молодого, под старого? И не сбросишь эту маскировку, как ёлочки с огневой позиции.

Я задумываюсь, и мне на глаза снова попадаются длинные пальцы Володи Ткаченко. Пальцы музыканта. Да он и был музыкантом, скрипачом. Всю войну таскал с собой маленькую скрипку. Мечтал после войны поступить в Консерваторию… После войны я всё присматривался к афишам, думал, встречу имя Володи Ткаченко. Не попадалась мне афиша с его именем. Видимо, ничего не вышло. Что-то помешало. Вот он и стоит на пустыре. Продаёт ёлки. На метры. Как сукно. И стыдится меня, потому и не признаёт фронтового друга.

— А чем занимаешься в летнее время, купец? — спрашиваю я, а «купец» говорю потому, что сержусь.

— Купцы торгуют зимой и летом, — уклончиво отвечает он и всё смотрит на меня, изучает. Может быть, представляет меня безбородым.

— Трудно? — спрашиваю, чтобы поддержать разговор.

— Трудно, — отвечает. — Но некоторые считают: торговля — золотая жила. Золотая! Вот бьюсь тут с ёлками. Очередь целый день. Каждому подай самую хорошую. А предложи им торговать на метры… на двадцатиградусном морозе… Кто согласится?