Ока Городовиков - В боях и походах (воспоминания)

— Помешался! — в ужасе крикнул капитан. — Вот не знал, что горная болезнь доводит до сумасшествия. Отойдите от него, товарищ командующий! Отойдите!

Но Сабди встал и сказал совсем спокойно:

— Э-э! Вы думали, я сошел с ума? Сабди не сошел с ума, это такие слова. Чал-мама — седая старуха, бураном заведует. Она теперь меня боится, а я ее не боюсь. Я поведу юрты через Алайскую долину.

— Ну, спасибо тебе, Сабди, — сказал я.

А Сабди уже осматривал яков.

Ровно через двенадцать часов в контору вошел старик механик с заиндевевшей бородой. Он работал вместе со своими товарищами на сорокаградусном морозе. Окоченевшими пальцами он вынул из-за обшлага тужурки ремонтный наряд и сказал просто:

— Подпиши, товарищ командующий.

Я подписал наряд и крепко пожал старику руку:

— Спасибо, товарищи! За вашу работу я выдам вам премию.

Старик нахмурился:

— Да разве мы для денег? Хлеб ведь везете. В Мургабе голодные люди минуты считают.

Он повернулся и вышел. А я понял, что совершил ошибку, упомянув о деньгах.

Через несколько минут на окраине поселка стояли машины с саперами и все три роты грузовиков.

Прогудела сирена головной машины. Колонна медленно двинулась. Навстречу взвыл ветер и стал кидаться в машины снегом. Через несколько десятков метров колонна стала: головная машина застряла в снегу по самый кузов. Трактор с саперами ушел вперед; бойцы где-то впереди в морозной мгле боролись со снегом. Мы слышали далекие и глухие взрывы. А здесь, у колонны, повторилось все то, что мы проделывали двое суток назад, когда обвалился снежный тоннель. Мы бегали от машины к машине. Мы скидывали груз и протаскивали несколько метров пустой грузовик. Потом снова нагружали его хлебом и разгружали следующий. Тащили его порожняком, и... только теперь было не восемнадцать грузовиков, а свыше шестидесяти. Злой ветер сбивал с ног, валил в снег, острая крупа резала лица до крови. Но бойцы не унывали.

— Три, три себе щеки! — кричал я, увидев зловещие белые пятна, и сам принимался растирать рукавицами щеки бойца.

Я пробрался вперед, к саперам. Несколько раз ветер сшибал меня с ног. Здесь было похоже на гигантскую каменоломню. В глубине несколько саперов кирками откалывали огромную снежную глыбу. В прорытую дыру они заложили динамит.

— Назад на четыреста метров! — крикнул командир отряда саперов.

Пригнувшись, саперы побежали назад. Раздался взрыв, в воздух полетели белоснежные глыбы. Эхо загрохотало в горах.

Когда снежный вихрь рассеялся, я увидел впереди красный огонек. Я вспомнил слова старика, сторожившего мост, единственного обитателя Алайской долины:

«В случае чего мы огонь не будем гасить, на огонек и держитесь, не собьетесь с пути...»

Старик не гасил огонь. Он указывал нам путь через страшную долину.

За двое суток мы прошли всего двенадцать километров. Теперь огонек мерцал уже позади, но не угасал ни на минуту. Он служил для нас маяком и многих спас от гибели.

Ослепленные бурей, мы старались не отходить от машин ни на шаг. Шагнешь в сторону — закрутит, завертит буран, швырнет в снег, погибнешь.

Саперы взрывали всё новые и новые глыбы снега. Эти ребята не знали ни усталости, ни покоя. Но машины с большим трудом продвигались на несколько метров и застревали. Мимо меня четыре бойца бережно пронесли брезент. На брезенте что-то лежало, длинное, вытянувшееся.

— Замерз? — ужаснулся я.

— Замерз, — глухо ответил один из носильщиков.

— Скорее в машину, растереть спиртом!

— Поздно, товарищ командующий! Скончался.

Это был Осташкин, веселый шофер-комсомолец. Еще вчера он весело отплясывал «Русскую», а сегодня...

Помощник Осташкина доложил мне, как это случилось.

Осташкин заметил, что помощник не держится на ногах, потребовал:

— Иди обогрейся. Потом я пойду.

У помощника начинался приступ горной болезни: головная боль, звон в ушах, тошнота. Он не хотел оставить товарища, но наконец не выдержал, сдался. Осташкин плотнее закутался в полушубок и сел за руль.

Помощник вернулся минут через пятнадцать.

— Осташкин! — позвал он товарища.