Хосе Санчес-Сильва - Марселино Хлеб-и-Вино. Большое путешествие Марселино

В монастырь пришли новые монахи, у которых уже были самые обычные имена, какие в календаре стоят: брат Афанасий, брат Антоний, брат Ольмо… И даже старые монахи перестали звать друг друга так, как прозвал их Марселино. Только брат Кашка просил сохранить за ним прежнее прозвище, и когда кто-то обращался к нему «брат Фома» — а именно так его когда-то и звали, — он ласково поправлял собеседника и просил: «Вы уж, пожалуйста, Христа ради, называйте меня братом Кашкой».

Казалось, после перенесения большого распятия в часовню началась совсем новая жизнь. Брат Кашка помнил, как распятие появилось в монастыре; почти все его немолодые собратья тоже прекрасно знали эту историю и потому не придавали ей значения.

А дело в том, что лет за семь до того, — как раз семь лет и исполнилось бы Марселино, не уйди он навеки к Господу, — важная дама из самого большого в округе села попросила братьев молиться за её дорогого сыночка Мариано, который уехал в страну, где шла война (хоть сам и не воевал), чтобы он вернулся домой живым и здоровым. Даму звали донья Иллюминада, и была она очень богата.

И вот, эта самая богачка донья Иллюминада, не зная, чем бы одарить братьев в благодарность за молитвы о её сыне, преподнесла им огромное распятие, которое купила когда-то в юности и, правду сказать, не знала, куда и девать в своём роскошно обставленном доме — слишком уж оно было большое. Имя у дарительницы тоже было большое — она звалась не только Иллюминадой, но ещё и Реверберасьон [72] …не только Иллюминадой, но ещё и Реверберасьон — имена у почтенной дамы говорящие: первое происходит от слова iluminar (освещать, давать свет), второе же переводится как «отблеск», они показывают читателю, что собственного-то света у дарительницы нет. и отцу-настоятелю это было известно.

Настоятель не хотел принимать подарок, потому что у францисканцев не может быть никакой собственности, но донья Иллюминада, она же донья Реверберасьон, всё-таки послала его в монастырь со слугой по имени Макарий.

Дело было жарким летом, так что Макарий решил проделать всё ночью. Он погрузил распятие на мула доньи Иллюминады — большущего, под стать грузу, — и повёз его в монастырь.

Они шли всю ночь, и распятие покачивалось на спине у мула; а потом рассвело, и испуганному Макарию показалось, будто деревянный Христос покрылся всамделишным потом от начинающейся жары. У ворот монастыря погонщика, распятие и мула встретил брат-привратник. Это был всё тот же брат, который подобрал подкинутого Марселино; он вскоре умер, и мальчик не успел с ним толком познакомиться.

Самому Марселино было тогда месяца два или три, он лежал себе в люльке, а брат Кашка то и дело садился рядом с ним, пока чистил картошку или занимался чем-то другим, чтобы покачать люльку ногой.

Все братья вышли посмотреть на подарок доньи Иллюминады, который настоятель принял только взаймы, и общими усилиями сняли огромное распятие со спины мула. Сперва его положили на землю, потом долго пытались пронести в двери монастыря. Когда же внесли — казалось, обратно вынести его уже будет невозможно, но выносить пришлось, потому что распятие не проходило ни в дверь часовни, ни в какую другую.

Наконец отец-настоятель распорядился вынести распятие во двор и разобрать, то есть отделить вертикальный столб от всего остального. Деревянная фигура Христа теперь была прибита только к короткой перекладине, и брат Кашка запомнил, как объяснил это брат Негодный, — он тогда был ещё относительно здоров и знал больше всех:

— Вот так и на самом деле поступили с Господом: сперва прибили руки к перекладине, а потом на верёвках подняли на столб, который уже был вкопан в землю.

Брат Кашка не помнил, кто именно попытался самостоятельно поднять столб, и чуть не зашиб Марселино, потому что уронил свою ношу как раз возле его люльки. Малыш проснулся и заплакал. Тогда отец-настоятель велел отнести распятие на чердак, где был самый высокий потолок (правда, при этом скошенные стены). Так монахи и поступили, с трудом втащив свою ношу по шаткой лестнице.

Что случилось дальше, брат Кашка помнил лучше всех, не считая разве что настоятеля. Он часто теперь садился в кухне у двери, возле дровяного ящика, и думал о Марселино, порой так погружаясь в воспоминания, что почти видел его перед собой или слышал звуки, какие мог издавать только мальчик, и быстро вскакивал тогда, хоть это и нелегко в его возрасте.

Никогда он уже не сможет забыть, что видел через щели в чердачной двери. Но, по совету настоятеля, говорить об этом он никогда не пытался: видеть, как Христос шутит с Марселино Хлеб-и-Вино — прекрасно, но не всякому дано это понять.