Макс Бременер - Пусть не сошлось с ответом!.. Присутствие духа

- Гнедин тут ни при чем, - сказал Леонид Витальевич и поспешно отрицательно покачал головой. - Это мне абсолютно достоверно известно. То, что отец девочки - не он, бесспорно, ибо…

Он говорил еще с минуту, и хотя каждого его доказательства в отдельности было довольно, бургомистр не остановил его, пока он не привел их все.

- Ясно, я понял, - наконец сказал Грачевский и добавил: - Хорошо, что так… - Казалось, душевное равновесие возвращалось теперь к нему: не было на свете существа, в котором смешалась кровь Данилевского и Гнедина!

После паузы Грачевский произнес тираду. Морщась от боли, содрогаясь от брезгливого чувства, он говорил о послереволюционном поколении, о детях, в жилах которых смешалась кровь ученых и невежд, аристократов и лакеев, странней закона и убийц… Его ужасала непоправимость происшедшего и увлекала собственная речь. В продолжение тирады он несколько раз взглядывал на Леонида Витальевича, как бы спрашивая: «Видите, какие - высокого порядка! - причины вызывают мое волнение?!»

…С юношеских лет Грачевский поддерживал знакомство со множеством людей. Он добивался покровительства одних, расположения других, дружбы и союзничества третьих, от четвертых требовал, чтоб они уступили ему дорогу к благам жизни. Так было долгие годы. И в течение этих долгих лет он желал стать собеседником Леонида Витальевича. Ему представлялось, как они рассуждают о высоких материях. Эти беседы позволили бы ему считать, что он живет духовной жизнью. А ему нужен был повод так считать. В стольких разговорах о духовности участвовал он в студенческие годы, что не мог совсем об этом забыть. И стремился к жизни удобной, благоустроенной, неопасной и заодно уж духовной…

Однако Леонид Витальевич, легко дававший ночлег малознакомым людям, дававший взаймы всем, кто просил, в собеседники выбирал строго. Тут дверь не для всех была открыта, и Грачевскому редко удавалось к нему приблизиться…

- Тема, которой вы коснулись, вызывает много мыслей, - сказал Леонид Витальевич и увидел, как обрадовался Грачевский его словам. - Не стоит, может быть, об этом походя. Признаюсь вам: то, что мы в городской управе, не располагает меня к отвлеченным размышлениям. И немного боязно: вдруг прервется аудиенция, а я ведь не услышал еще вашего ответа. Вам будет стоить усилий спасти девочку или это не составит большого труда?

- М-да, - заметил Грачевский, встав, и Леонид Витальевич понял: ни то, ни другое, дело обстоит сложней.

- Скажу вам прямо, Леонид: мне бывает трудно совершать добрые дела одно за другим, подряд. Сейчас, в эти дни, я избавил двоих горожан от довольно суровых кар. Если б я совершал поступки только такого рода, то, понимаете сами…

«Какие вещи я должен понимать, да еще с полуслова, да вмиг, да как разумеющиеся сами собой!» - мелькнуло у Леонида Витальевича в уме.

- Добрые дела в моей практике неизбежно чередуются с…

«…злодеяниями», - мысленно подсказал Леонид Витальевич.

- …другими, - не запнувшись, докончил бургомистр. - И потому сейчас я… Кроме того: ведь у нас нет в запасе и двух дней!.. - Он осекся и не объяснил почему. - Вы сказали, девочка схвачена как еврейка? Значит, она уже в гетто. Как ее оттуда извлечь?! Может быть, мы с вами пойдем туда сейчас, чтобы найти ее среди сотен - нет, тысяч! - других и увезти? Так вы представляете себе это?!

- Так, - ответил Леонид Витальевич, видя уже, что все рушится, но не сдаваясь. - Так я себе и представляю: из уважения к памяти Данилевского мы с вами делаем это усилие и спасаем ребенка. И оба - и вы и я - не совершаем при том ничего недозволенного, ибо…

- Леонид! - произнес Грачевский, будто заклиная. - Но ведь это же нереально…

Тогда Леонид Витальевич поднялся и, ступая медленнее, менее твердо, чем желал бы, пошел к двери по мягкому, толстому ковру, в котором утопала нога.

- Я же вам с самого начала сказал, что почти ничего не могу, - горько, чуть даже покаянно проговорил ему вслед бургомистр.

- Почему же «почти»? - возразил, оборачиваясь, Леонид Витальевич. - Коли не можете помочь ребенку, значит - не можете ничего.

В коридоре он хватился: фотографии, которые дал ему Воля, остались на диване в кабинете Грачевского.

Леонид Витальевич вернулся в приемную, где, как заметил теперь, было тесно от посетителей, ожидающих бургомистра. На него вопросительно взглянула секретарша - средних лет женщина с густой копной волос, обесцвеченных перекисью водорода. Это было модно перед войной, но сейчас выглядело диковинным, потому что женщины в оккупации не красили больше волос - им было не до того, - а те, что красили, делали это, наверно, для немцев. Так, по крайней мере, казалось.