Гумер Баширов - Родимый край - зеленая моя колыбель

Бабушка Бикэ пошмыгала носом, слезы вытерла и опять взмолилась:

— Дух святый, блакодатный! Прими мои моленья, прости, коли сокрешила. Облекчи мне жизнь, сними камень с души…

В этот миг со стороны деревни донеслись звуки скрипки. Бабушка Бикэ, словно ее ударило чем, упала ничком на траву, умолкла.

Я пошел к товарищам. Интересно, что сегодня у кряшенов? Не воскресенье, и свадьбы вроде не предвиделось. Праздник, что ли, какой? В такое время у них гулянье со скрипкой устраивается.

— Небось березовых веток праздник! — предположил Нимджан.

Неподалеку от нас дядя Гибаш прямую тропу к лугу по косогору прокладывал. Увидел нас, бросил лопату и уселся на краю дороги. Обтер холщовым передником медное от загара лицо, к звукам скрипки прислушался.

— Знаете хоть, какой день нынче? — обратился он к нам.

Мы недоуменно переглянулись.

— Черный день нынче! Темный день!

— А-а-а, — вспомнили мы наконец. — Знаем!

Дядя Гибаш повел взглядом в сторону старухи Бикэ, отвернулся.

— А уж она поболе всех знает!

И столько было презрения в его глазах, что я невольно опять подумал о вечной неприязни к бабушке Бикэ в деревне, ровно совершила она великое зло.

За кладбищем показался Кирю́ш.

В те времена дядя Гибаш с Кирюшем в джигитах еще ходили. Была у Кирюша круглолицая, кареглазая сестра восемнадцати лет, и звали ее все Анны. Случилось так, что полюбила она джигита-мусульманина Гайнуллу́, и зажили они вместе, мужем и женой. А по законам нельзя было кряшенской девушке за татарина выходить. Пошли суды, пересуды. Кто-то донес дьякону Микишу, тот — попу главному.

Почуяла Анны беду, сказала Кирюшу:

— Исчезнуть нам надо подальше от глаз недобрых! Убежим с Гайнуллой. Не то пропадем, сгубят нас!

Но Кирюш был доверчив, не захотел, чтоб сестра убегала из родной деревни.

— Вы же по своей охоте оженились! — возразил он. — Царь милостив, поп Харлампий святым его почитает. Да у него у самого дети есть… Зазря подданных своих губить не станет!

Только Кирюшев царь оказался вовсе не милостивым. Нагрянули в деревню попы, становой со стражниками. Скрутили молодых цепями, к становому приволокли.

— Ты надругалась над верой христовой, — закричал поп на Анны, — за магометанина пошла! Или уйдешь от гололобого, или на каторгу сошлем!

Не испугалась Анны, перед всем народом заявила:

— Режьте, вешайте, в Сибирь гоните, но я до самой смерти с Гайнуллой не расстанусь!

Когда стражники уводили их из деревни, мимо сосен путь их лежал. И сказали Анны с Гайнуллой:

— Мы тоже, как эти сосны, парой были красивой. В зеленых объятьях родимого края выросли, счастье изведали. Ежели не одолеют нас стужи сибирские, мы беспременно возвратимся к нашим соснам!

Всю дорогу пел Гайнулла, и провожавшие слышали его голос, пока не скрылись они из глаз. Одна из его песен не забылась до сих пор:

Вот уже и сосны состарились, а Анны с Гайнуллой все нет и нет.

Однако в деревне и татары и кряшены не переставали ждать их. А больше всех ждал Кирюш. Уже давно седина пробилась в его волосы, лицо избороздили морщины. Он же не находил покоя, все клял себя за то, что не дал сестре убежать, сам ее сгубил…

В день, когда погнали Анны с Гайнуллой на каторгу, в черный день, Кирюш, не в силах унять боль сердца, начинал играть на скрипке, оставшейся ему от дедов. Но раздиравшие его печали не вмещались в маленькой, об одно оконце, избушке, и тогда шел Кирюш со своей скрипкой на улицу.

Услышав звуки скрипки, люди выходили за ворота и стояли понурые, не глядя друг на друга. Кто знает, может, охватывало их позднее сожаление о своей слабости? Может, терзала мысль: отчего не поднялись всей деревней против станового, не защитили Гайнуллу и Анны?

Вот и сегодня, пройдя по улицам, вышел Кирюш на дорогу, по которой сестра его на каторгу ушла. Его черная, залоснившаяся жилетка, надетая поверх желтой рубахи, расстегнулась, волосы взъерошились. Он не видел ничего вокруг, не слышал, шел, наигрывая на скрипке, с ней одной делился своей неутешной скорбью.

Чем ближе подходил Кирюш к старым соснам, тем жалобней пела его скрипка. И тем ниже склонялась старуха Бикэ и, будто желая скрыться, сжималась, приникала к земле.

В тот день мы возвратились в деревню одни.

Как-то в начале лета я взял удочку и уж было за ворота выскочил к поджидавшим товарищам, но тут заявилась к нам бабушка из Кибахуджи́. Апай на речку меня не пустила, погнала гусей на лужку, за садом пасти. Холсты, мол, заодно постережешь.