Дмитрий Ищенко - В поисках мальчишеского бога

Я судорожно размышлял, что в следующий раз надо обязательно взять с собой что-нибудь, чем можно защищаться по-настоящему, но сейчас-то ничего под рукой не было! Мой взгляд судорожно искал хоть что-то: камень, палку, бутылку, тот же обломанный гарпун. Но в эту минуту в проёме, который служил дверью, появилась морда оленя.

Не знаю, как ему это удалось, но он забрался в мой шалаш, ничего не задев, развернулся и примостился рядом, как собака. На пару с ним мы и съели оставшиеся бутерброды, а после, когда непогода утихла, каждый пошёл по своим делам.

Когда я вернулся домой, дождь опять зарядил в полную силу. Он продолжался несколько дней, которые я провёл с книгой. За окном свистел ветер, ухала железная крыша какого-то сарая, дождь швырял в окно пригоршни воды. А я лежал в кровати, укутавшись одеялом, и чувствовал себя по-настоящему дома. Потом из-за шторма вылетело электричество, и я пошёл в дизельную. Да уже и хотелось чего-нибудь поделать.

Дизель не справлялся с нагрузкой и жадно захлёбывал бензин вперемешку с воздухом, словно тяжелобольной человек.

— Старый уже, — сказал я, решив по-взрослому завязать разговор.

Макарыч махнул рукой:

— Он ещё нас с тобой переживёт. Уже полвека работает, и ничего… Надо бы его только почистить, профилактику сделать…

Он посмотрел на меня:

— Умеешь?

Я отрицательно покачал головой. Макарыч подмигнул:

— Давай научу… Парню всегда пригодится.

Он скинул фуфайку и остался в рабочей куртке. Потом достал из металлического шкафчика ещё одну и протянул мне:

— Возьми запасную, а то перемажешься…

Я надел рабочую одежду. Она была немного великовата, и я закатал рукава. Пока я переодевался, Макарыч снял с дизеля кожух и скинул ремень.

— Дизель — как сердце. Принцип тот же. Пока крутится — будет жизнь, будет энергия. Так что дизель всегда должен быть исправен, — сказал он. Видимо, ему тоже хотелось поговорить.

Он аккуратно откручивал детали, любовно держа их в руках и обращаясь к ним как к друзьям: «Генератор, стартёр, насос, коленвал, клапана…» Я плохо понимал смысл, но чувствовал в этих словах поэзию, красоту и силу, которых раньше не замечал. Макарыч передавал детали мне, и я протирал их ветошью. Руки быстро стали чёрными от смазки, но мне это даже нравилось.

Часа за полтора мы разобрали двигатель, прочистили его, а потом собрали. Макарыч подтянул ремень и поменял клапан, который ему не понравился. Так и сказал:

— Не нравится он мне…

А что в нём может не нравиться? Клапан — он и есть клапан.

— Это ты так говоришь, пока не разобрался. Я их за свою жизнь столько перевидал. Я тебе с завязанными глазами скажу, какой хороший, а какой нет…

— Я так не могу, — констатировал я.

— Ну, какие твои годы! Научишься…

Когда, перемазанные и уставшие, мы вышли из машинного зала, от дождя остались лишь мелкие капли. В лучах вновь появившегося из ниоткуда солнца они тут же превращалась в радужную россыпь, оседавшую на сочной зелёной траве. Пахло влажной корой деревьев — даже не знаю, откуда взялся этот запах. Тут и деревьев-то толком нет. Арктика всё-таки. Разве что с южного берега полуострова ветер принёс их терпкий аромат в наши края.

Утром меня разбудил непривычный гул. Чужой. Не такой, к которому я привык за последние недели: шум генератора, свист проводов и антенн, грохот гэтээски. Что-то гремело и ухало, билось по одному и тому же месту, словно незакреплённая балка.

Пока я вставал, шум стих, и я забыл о нём.

Примерно через час после завтрака я отправился к своим утёсам. Свежие следы колёс на дороге напомнили об утреннем шуме. Следы вели к утёсам.

Я взял чуть в сторону, поднялся на скалу и лёг так, чтобы мне были видны люди внизу. Посреди берега рядом с утёсами стоял старый зелёный ГАЗ-66. Я уже знал, что его называют «шишигой». Люди ходили вокруг машины, громко смеялись, потом разожгли огонь. Они жарили что-то из привезённого с собой, подходили к воде, опять смеялись.

Когда с едой было покончено, из того, что осталось, они скручивали в руках небольшие шарики, а потом подбрасывали в небо — так, чтобы чайки и бакланы могли поймать их. Ничего не подозревавшие птицы хватали еду на лету, а после проглоченный вместе с хлебом карбид разрывал их.

Людей внизу это очень веселило. А мне стало страшно. После нескольких минут оцепенения я встал и ушёл. Но даже дома, под одеялом, меня ещё долго тряс озноб.