Валерий Попов - «ТИ-ВИ» (Рассказы о телевидении)

И еще. Все эти плащи, шпаги как-то глупо выглядят в телевизоре. В театре — там ложи, бархат, канделябры, так там и шпаги, и ботфорты нормально выглядели. А здесь — стоит телевизор на столе, а рядом кастрюля, и рядом с этой кастрюлей вся средневековая пышность как-то глупо выглядит.

И потом, гляжу я на этих близнецов и замечаю, что вблизи они совершенно непохожи, а кроме того, намазаны оба сильно, и усы наклеены. Как-то даже неудобно за них стало. Да, телевизор ничего не прощает. Все недостатки подчеркивает. Может, где в другом месте все может пройти, а в телевизоре — нет. Глаз у него такой — придирчивый и насмешливый. Тут уж я не знал: плюс это или минус? Наверно, и то и другое...

Потом передачи кончились, я телевизор выключил и думал. Стал плюсы и минусы считать. Насчитал четыре плюса и два минуса. Четыре-два в нашу пользу.

Тут я заметил, что лампочка под потолком ярче загорелась. Ток больше стал. Значит, многие в доме телевизор смотрели и сейчас только выключили.

Как только я выписался, сразу на студию пришел. Рассказал все это Сергею Ивановичу.

— Ну, — сказал он, — это не все. Полно еще и плюсов, и минусов. Взять хотя бы такой момент. В театре зритель тут же, рядом. Смешно — смеется, грустно — плачет, скучно — зевает. И сразу ясно — правится ему или нет.

А у нас? Разоряешься перед камерой, а в ответ ни звука. То ли смотрят разинув рты, то ли давно телевизоры повыключали — неизвестно.

Это как в древности египтяне устраивали пляски перед сфинксом, а он лежит себе, смотрит, и по лицу его ничего не понять.

Вот и зритель для нас — тот же загадочный сфинкс.

Потому особенно приятно, когда сфинкс скажет что-нибудь. Например, по телефону позвонит: понравилось, мол, спасибо.

И все шло хорошо, только мама стала говорить, что вот каникулы проходят, а я все такой же незагорелый и совсем не растолстел. Почему-то я должен растолстеть!

Но все же я уехал в лагерь. Лагерь наш был у Финского залива, мы целые дни бегали по дюнам, по горячему песку, по мелким колючим сосновым шишкам. Потом мы подбегали к заливу, долго бежали по ровной чистой воде, по мягкому песчаному дну, сложенному от волн мелкой гармошкой, и, забежав по пояс, плюхались в воду и плыли наперегонки. Там жилось хорошо, но все равно я часто вспоминал студию и даже скучал по ней. И когда я вернулся в конце августа за неделю до уроков, я сразу же помчался туда.

Сначала я никого не мог найти — все были на каком-то совещании. Я сидел в коридоре и ждал. Но вот открылась дверь, и я очень обрадовался, увидев всех своих знакомых.

Вот прошел Суслин, лучший оператор в мире.

И хромой художник в очках, с палкой в руках.

Энергичный, бегущий Коровин, начальник кино.

Подтянутый и нарядный Луцкий, король магнитофона.

Вспотевший Плужник.

Вот пронесся Баш, мастер спорта и драки на экране.

Показался звукорежиссер Гриша.

И хранитель времени Кураев.

И задумчивая Зоя, не заметившая меня.

Разгоряченный Калустьян на ходу надевал свой берет, точно такой же, какой сдуло у него в Неву.

Последним вышел Сергей Иванович.

Каждый раз, когда я подходил к студии, я раньше всего видел высокую решетчатую башню.

Она была такой высокой, что часто ее верхняя половина уходила в туман, в облака. Когда погода была ясная, можно было разглядеть ее всю, до самого верха, и даже большую красно-белую клетчатую трубу у нее внутри.

Но особенно она мне нравилась по вечерам, когда она светила в темноте, вроде как высокая елка с фонариками.

Мне очень правилось голубое свечение, которое почему-то вокруг нее получалось, и красные гирлянды ламп, которые повторялись на ней через равные промежутки высоты.

Как я понял, эти гирлянды обозначают этажи, может, при их свете отдыхают те, кто поднимается на самый верх башни.

И конечно, я понимал, что все эти лампочки не для красоты или не только для красоты, а еще для того, чтобы на башню в темноте не налетел какой-нибудь жук или самолет.

Я знал, что от этой башни на город идут телевизионные волны. Когда мы с ребятами забирались на крышу нашего дома, я видел, что на всех крышах все телеантенны, похожие на большое Т, повернуты своей широкой стороной к этой башне, чтобы поймать больше этих самых волн.