Михаил Фарутин - В Зарницах

Мой приятель, колхозник Жамангул, идёт впереди. Удивляюсь лёгкости его походки. Вот он делает мне знак рукой, что значит: тихо.

— Услышали, — говорит Жамангул.

Со всех сторон несётся по утреннему морозцу приятное квохтанье: «Кува-куку, кува-куку, кува-куку…»

— Перехитрили! — смеётся Жамангул, показывая на противоположный берег ручья.

А там их действительно целая сотня, не меньше. Они ловко и быстро бегут по скале.

А на месте жировки бьётся и никак не может взлететь одна курочка.

— Опять кто-то силки расставил, — досадует Жамангул.

Волосяной силок туго стянул ножку. Почернела и безжизненно висит лапка.

— Пустить? — спрашиваю Жамангула.

— Пустить не надо, пропадёт.

Дома отнял я ей омертвевшую лапку. Смазал йодом культю и перевязал бинтиком.

Заживление прошло хорошо. Только долго она не могла научиться прыгать на одной ноге. Но наконец привыкла и перестала падать.

Бóльшую часть времени проводила она на печке. Полетает по квартире, попрыгает по полу — и опять на печку. Печка в моей квартире была для неё самой высокой скалой. Взлетит она на печку и ещё вверх смотрит. Но выше только потолок.

Оправилась моя больная совершенно. По утрам нет-нет, да и заквохчет: «Кува-куку, кува-куку…» Наверное, ей ветер приносил с гор голос подруг.

— Отпустить? — спрашиваю жену.

— Конечно, отпусти. Видишь, как она скучает.

Вынес я свою Куву́ — так мы её звали — во двор. А во дворе мороз и снег глубокий. В феврале это было.

— Ну, — говорю, — лети!

И пустил.

Полетала она над домом, а потом села в огород и ну купаться в снегу. Уж мылась она, мылась, кажется, каждое пёрышко снегом протёрла.

Вымылась, вспорхнула и полетела, но не в горы, а в коридор. И только я открыл дверь в квартиру, как она порх — и на печку!

— Что, не хочет? — спрашивает жена.

— Как видишь, — говорю. — Опять на своей скале.

С тех пор ежедневно Кува выходила на прогулку, только не через дверь, а через форточку.

Вылетит, полетает, полетает, покупается в снегу — и опять домой.

А тут случилось мне на охоте у ястреба отбить курочку. Курочка была еле живая. Привёз я её домой. Она не то что летать — даже ходить не могла: ястреб сильно её поранил. Левый глаз был закрыт, и кругом — засохшая кровь. Головка была вся испачкана кровью. А под левым крылышком вырваны перья, и большая рана, почти до костей. И вот сидит моя больная с закрытыми глазами и головку опустила.

— Не выживет, — говорит жена.

— Пожалуй, да, — отвечаю я. — А хорошо, если выживет, тогда им веселее будет.

Дело было вечером. Кува уже спала. Стоит на одной ножке и головку под крыло спрятала.

Взял я Кукý — так мы назвали вторую курочку — и посадил рядом с Кувой.

— Садись, — говорю, — рядом. Может, почувствуешь, что не одна, и легче станет.

Кува испугалась, отскочила в сторону и всё смотрит, смотрит на Куку, вытягивая шейку.

Вот что-то Кува спросила на своём языке. А Куку сидит, опустив голову, с закрытыми глазами, не отвечает. Тогда Кува приблизилась к Куку и всё расспрашивает, расспрашивает… и начала ухаживать за Куку: очистила все пёрышки от крови на голове, на крылышке. Прыгает на одной ноге вокруг Куку и всё говорит, говорит… А Куку лишь редко и жалобно отвечает.

Выключили мы свет, и умолкли наши питомцы.

А утром, чуть стало светать, на «скале» снова слышен бойкий говор Кувы и хотя редкие, но более ясные ответы Куку.

Куку сидит уже с поднятой головкой, и один глаз открылся.

— Выживет, — говорит жена.

— Выживет, — отвечаю я.

Открыл я форточку, хотел, чтобы Кува слетала на прогулку, — не идёт, всё хлопочет около Куку. Подали мы завтрак: зёрен и воды в блюдечке. Кува угощает Куку, но той ещё, видно, не до еды: не ест.

Кува мокрым клювом коснулась клюва Куку, и капелька воды попала ей на клюв.

Куку почувствовала капельку и жадно защёлкала клювом. А потом одним глазом уставилась на блюдце с водой, которое ей, наверное, показалось маленьким озером, и начала пить и долго-долго пила. А на третий день зёрна клевать стала и открылся второй глаз.

А через две недели и Кува и Куку вместе на прогулку через форточку стали летать.

А по утрам в моей квартире, как в горах, всю зорю — на весь дом: «Кува-куку, кува-куку, кува-куку!..»

Вот, думаю, дожил: в доме, а как на охоте.

А тут подошёл март месяц. Дружная весна как-то сразу прошла по всей Средней Азии. Шумят бурные горные реки. Задымились голубые горы. Гудит воздух от крика прилётных птиц. Беспокойнее стали мои пернатые и дольше задерживаются на прогулке. Куку всё скребёт на печке кирпичи и крутится на одном месте. «Не иначе, — думаю, — гнездо собирается вить».