Сергей Вольф - Ищи себя, Громов

— Всё, всё, граждане. Кольцо. Приехали.

— А где здесь Эрмитаж? — спросил я у неё.

— О, милый! — сказала она. — Это в другую сторону.

— Спасибо, — сказал я, выскочил из троллейбуса и тут же увидел, что дождь хлещет как угорелый. Все люди кругом побежали, и я побежал, в каждой парадной было битком набито, я бежал всё дальше и дальше, куда-то завернул и вдруг увидел… море.

Я остановился, раскрыл рот… нет-нет, не так — сначала раскрыл рот, потом остановился и стал смотреть на тихое серое море, без конца и края.

Кто-то схватил меня за руку и втащил в тёмную парадную, я растерялся сначала, потом огляделся и увидел всего одного человека. Наверное, он и втащил меня в парадную.

— Ты что, с ума сошёл? — спросил он. — Что ты стоишь на таком дожде, что ты там увидел?

— Это, — сказал я и махнул рукой в сторону моря. — Море.

— Это Финский залив, — сказал он.

— Я никогда не видел, — сказал я.

— Но он не замёрз, льда нет, — сказал этот человек возмущённо.

— Ну и что? — спросил я. — При чём здесь лёд?

— Зимой я ловлю здесь рыбу, — сказал он.

— А летом? — спросил я.

Он посмотрел на меня с подозрением.

— Не признаю, — сказал он. — Только зимой. Запомни — не признаю. Не признаю, понял? Запомни это. Только зимой я ловлю рыбу.

И он выбежал из парадной, юркнув куда-то влево. Я поглядел ему вслед, увидел, что дождь перестал, и тоже пошёл на залив.

Было пустынно и тихо, дождь почти перестал, только немножечко прыгал по воде. Я пошёл вдоль воды, по мокрому песку, глядя, как вдалеке, на горизонте, медленно плывёт малюсенький кораблик с длинным хвостом дыма из трубы.

Как же это всё получается? И почему я хочу сделать что-нибудь одно, а выходит наоборот, вообще по-другому. В школе я незаметно хотел поглядеть на девочку, но она-то всё заметила, ещё хуже — на её глазах я налетел на директора, именно мой, а не чей-нибудь портфель должен был вырваться из руки и не просто упал, а именно кому-то на голову. Всего один раз я был в новой школе, я ничего особенного специально не сделал, а некоторые уже смотрят на меня с улыбочкой.

Ночью я увидел удивительный сон. То есть сам-то по себе он был сон как сон, довольно-таки обычный, но удивительно приятно было его смотреть, потому что он был про Сибирь, про тот городок, где мы жили.

Там у нас, в этом городке, была одна собака, не у меня лично, а у одного мальчика из нашей школы, с очень смешным именем собака, её звали Табуретка. По виду ей это имя абсолютно не подходило, она была здоровенная, помесь овчарки с ещё какой-то другой огромной собакой, но вот, если на неё сесть и, допустим, почитать книгу часок-другой, или просто так сидеть, она стояла совершенно неподвижно, как вкопанная, — отсюда и имя.

Но главное-то было не в этом. Главное, она, эта Табуретка, умела кататься на лыжах. Конечно, в это трудно поверить, но так оно и было. С больших гор она не ездила, она не боялась, нет, просто ей было на лыжах не удержаться, а вот с маленьких горок или со средних — это пожалуйста, запросто. Делала она это так. Кто-нибудь становился на лыжах наверху горки, а она пристраивалась к нему на лыжи сзади: левые лапы — передняя и задняя — на левую лыжину, правые — на правую, а потом вместе с лыжником мчалась вниз. Замечательная, по-моему, собака.

И вот я увидел во сне, что мы с ней едем со здоровенной горы. Только всё наоборот: она стоит на лыжах впереди (и для каждой лапы у неё отдельное крепление, всего четыре), а я сзади и держусь за её хвост. Мы страшно разогнались, так что у меня даже сердце заныло, и вдруг — р-раз! — и взмыли в воздух, наверное, там, внизу горы, была маленькая горочка, бугорок, — получилось что-то вроде трамплина. И вот мы летим всё выше и выше в небо и не приземляемся вовсе, как это бывает, когда на самом деле прыгают с трамплина, а всё выше и выше, парим, и внизу всё такое маленькое: и дома, и весь наш городок, и ребята и девчонки из нашей школы, а мы летим с Табуреткой, как на самолёте, и я машу ребятам рукой, и так нам с Табуреткой хорошо, что и я хохочу от счастья, и она хохочет, представляете, даже она, собака, и та хохочет?..

И тут я проснулся.

До чего же тоскливо было лежать в незнакомом городе, в незнакомой квартире в темноте. Чтобы не разбудить Зику, я встал тихонечко, вышел на кухню, зажёг свет, сел на стул и принялся есть холодную котлету. Я ел эту холодную котлету, и думал, что утром опять в школу, и смотрел в окно, на тёмную улицу и на дождь. Но в окне и наша кухня была видна тоже — в стекле всё отражалось: и горящая лампа, и стол, и буфет, и я с холодной котлеткой, и дверь в коридор, и газовая плита, и я увидел, как дверь в кухне открылась и вошёл папа в пижаме и с сигаретой во рту.