Алексей Логунов - Мой пшеничный сноп

— Не зевайте, девки, пошевеливайтесь! — покрикивает он.

И девушки-подавальщицы, закутанные платками по самые глаза, кидают ему прямо в руки тяжелые, уже развязанные снопы. Я долго смотрю со стороны, как Петр Матвеевич сует их в ревущий барабан, словно кормит сердитого железного зверя. Барабан глотает снопы моментально, один за другим, и тут же выплевывает внутрь риги изжеванную солому. Солома ложится длинным валом, вдоль которого ходят женщины, тоже в квадратных очках, и граблями сгребают ее в стороны. А на ее месте все выше и выше растет длинный ворох пшеницы — так называемая залога.

Мне очень хочется постоять у барабана, рядом с Петром Матвеевичем, но подойти просто так, без дела, я не решаюсь. На мое счастье с одного из возов на краю тока свалился сноп, и я кинулся его поднимать. Сноп оказался тяжелым, к тому же раза в полтора выше меня ростом, но я все-таки поставил его стоймя и крепко обхватил обеими руками, словно собирался бороться. Приподняв, я нес его к молотилке, а сноп раскачивался, норовя вырваться, засовывал длинные пальцы колосьев мне за шиворот и царапался. До барабана я его не донес совсем немного: споткнулся и упал вместе со снопом прямо под ноги девушкам-подавальщицам.

— Ишь, помощничек выискался!

— Брысь отсюда!

Они подняли меня, наградили шлепком, чтобы не мешался, и больше уже я к ним не подходил.

Ну что ж, прогнали так прогнали… На току и кроме барабана немало интересного. Можно полежать на ворохе теплой пшеницы и полюбоваться причудливыми облаками в небе, похожими на сказочных птиц, можно, улучив момент, покрутить ручку веялки-тарахтелки, можно, наконец, поиграть в прятки в соломенном скирду, в котором мы с мальчишками уже успели проделать целый лабиринт длинных ходов и потайных нор. Но играть не с кем, мальчишек в этот день на току не было, кроме третьеклассника Мишки-лошадника. Да и тот занимался делом: отвозил от молотилки верхом на лошади вязанки соломы. Я было кинулся к нему, но он даже не захотел со мной разговаривать — некогда!

И снова мне стало нестерпимо грустно, как вчера, когда я играл в зернышки: все работают, у всех свое дело, один я хожу как неприкаянный и вроде бы лишний среди людей.

— Карабчик, ты чего такой насупленный?

Я поднял голову и повеселел. Дедушка Митрич! Вот с кем можно поделиться и радостью и горем. С ним дружили все деревенские мальчишки. Он учил нас делать ветряные мельницы-трещотки, плести корзины из ивовых прутьев, вырубать из старой косы лезвия для складных ножичков, что мы особенно ценили. А между делом всегда что-нибудь рассказывал.

— Поедем со мной за снопами! — позвал он.

Я прыгнул к нему на телегу, и лошадь затрусила по накатанной дороге в поле. Поудобнее устроив свою деревянную ногу, скрытую подвязанной штаниной (он был хром еще с давней-давней войны), дедушка передал мне вожжи.

— На-ка, правь конем.

Ах дедушка Митрич! Он всегда словно бы подслушает твои мысли и сделает то, что тебе больше всего хочется. Я с удовольствием держался за вожжи, время от времени встряхивал ими и, как заправский возчик, покрикивал:

— Шевелись, голубушка!

Лошадь дорогу знала сама, бежала все той же неторопливой рысцой и на мои покрикивания не обращала внимания. Старая телега с четырьмя деревянными рогатульками по углам скрипела, дребезжала, и я боялся, как бы она не рассыпалась. А дедушка между тем неторопливо рассказывал:

— Воскресла тележка-то можно сказать, из мертвых. В лопухах за кузницей валялась. Ну, я ее подремонтировал немножко, и вот — скрипит, но катится.

И только тут я заметил, что колеса у телеги разные: два обыкновенных, деревянных, одно непомерно высокое, железное, скорее всего от конных граблей, а четвертое вообще какое-то невиданное, с резиновым ободом.

— Ничего, еще послужит, — продолжал дедушка. — Небось не думала не гадала, что снова в поле придется поехать.

И он ласково, как живую, погладил телегу по старым, позеленевшим от времени доскам.

Миновав лощину, мы въехали на уже убранное поле, где стояло несколько забытых пшеничных суслонов. Они казались мне маленькими избушками. Дедушка стал складывать на телегу снопы, а мне велел водить под уздцы лошадь. После каждого суслона на стерне оставались прядки пшеничных колосьев, и дедушка ворчал сам на себя:

— Как же я, старый дурень, грабли позабыл захватить? Негоже хлеб в поле оставлять, не для того его ро́стили… Карабчик, может, ты соберешь эти прядки? А то мне с моей деревяшкой нагибаться несподручно.