Владимир Разумов - Троицкие сидельцы

Побагровевший голова высоко поднял витую плеть и хлестнул по Ванькиной спине. Рубаха так и рассеклась, кровь брызнула из лопнувшей кожи. Ванька изогнулся под ударом, глухо вскрикнул и вдруг схватил полено, подкатившееся ему под ногу, замахнулся. Конь испуганно шарахнулся в сторону.

— Ваня! — раздался пронзительный женский вопль.

Иван опомнился, уронил полено.

— Твое счастье, голова, женку свою пожалел, а то не жить бы тебе.

— Взять его! — закричал объездчик, потрясая плетью.

Служилые кинулись, загородили лошадьми дорогу, уставили бердыши.

— Стой, стой! А не то порубим!

Ивана повели. На его разодранной рубахе алела кровавая полоса.

Солнце поднялось выше и сияло ярче, но день не радовал Антипа.

Тихо подошла жена, позвала к столу.

На столе, покрытом по-воскресному скатертью с незамысловатым узором по краям, хозяйка собрала нехитрую утреннюю снедь: пшеничную кашу в горшке, парное молоко в крынке, немного ржаного хлеба на блюде, кусок холодного мяса, сольницу, уксусницу и жбан с квасом. Горкой сочно зеленели лук и огурцы, белели в берестяном лукошке яйца.

Ели неторопливо, чинно.

— Антипушка, а что теперь будет с Ваней, ведь пропадет, а?

Медленно дожевал кашу, хлебнул молока, нахмурился.

— Что будет, то и будет. Всыплют батогов и отпустят с миром.

— Злой он, ух и лют, как зверь кидается на людей. Я, чай, думала, убьет он объездчика.

— А я было вступился за Ивана, — признался Миша, протягивая руку за сольницей. — Вижу, объездчик полоснул его вдоль спины, так меня в дрожь бросило. Еле сдержался.

Антип поперхнулся, натужно закашлял и грохнул по столу черным кулаком.

— Цыц, балбес! — выкрикнул между приступами кашля. Миша вздрогнул, выронил сольницу. — Я тебе влезу в такие дела! — Покосился на рассыпанную соль. — Не гляди, что здоровый вымахал, а вожжей погуляю по спине. Да соль подбери, она денег больших стоит. Понял?

Миша быстро собрал рассыпавшуюся соль.

— Ничего не понял!

— А вот я тебе поясню. Запомни одно: не встревай в разбойные и смутьянные дела. Мы люди маленькие, простые, наше дело пушки отливать да оружие ковать. В стороне держись, живи тихо да смирно.

— Кого бьют либо обижают несправедливо, тоже не глядеть?

— Молод ты судить, что справедливо, а что несправедливо. На то сидят старосты на съезжих избах да дьяки в приказах, а ты должен подчиняться им.

— Так недолго самому безвинно батогов съесть, батя.

«Вот те и вырастил сынка в ласке да в холе, — горько пожалел Антип. — Отца не хочет почитать». Но вслух гнул свое, не показывая обиды.

— А ты не лезь, тебя и не тронут.

Мать быстро убирала со стола.

— Что же, в погреб спрятаться? Негоже так! — Он вскочил с лавки, резко двинул плечом.

Антип тоже поднялся. Мать испуганно смотрела на них, растерянная улыбка не к месту витала на губах.

— Отцу перечить?! — коротко вздохнув, выдавил Антип и шагнул к сыну.

Послышался быстрый топот сапог по крыльцу, хлопнула сенная дверь. Вошел небольшого роста крепкий парень лет двадцати пяти, в синей рубахе, перетянутой поясом. Светлые глаза глядели весело.

— Любовь да совет, от стрельца привет!

Антип кивнул головой, пробурчав приветствие.

— Заходи, Степа, кваску выпей. — Мать торопливо налила из жбана холодного, погребного квасу в кружку.

— Спасибо, Любовь Саввишна, — выпил одним махом. — Хорош квасок у тебя, добрый, едва не пиво ячменное. — Утерся рукавом, поставил кружку на стол, сел на лавку у стены.

— И чтой-то ты, Степка, не в полку своем, а здесь околачиваешься, — сказал Антип не очень приветливо.

— Отпустили домой наведаться, стариков утешить.

Антип стал расспрашивать, что слыхать там, у них в полках. Как тушинцы?

— Теперь тихо у нас стало, тушинцы все боле вино пить горазды, воевать ленивы. Наскочут иногда под стены, погорланят срамные слова, посулят легкую жизнь, облают царя Василия и ускачут. Стрельцы ворчат, особенно зажиточные, к лавкам торговым да к ремеслу беспошлинному тянутся, большие выгоды, конечно, теряют. Торговать легко и прибыльно: этого нет, того не хватает.

— А не войдет новый самозванец в Москву? — спросил Антип.

— Тушинский вор? Да нет! — горячо воскликнул Степа. — Хватит, одного пустили, так он за собой панов приволок. Нынче ученые стали, подметные листы не прельстят. И силой нас, конечно, не взять.

— А ну как самозванец вместе с иноземцами на приступ пойдет, сможете устоять?

— Конечно! Москва — как твердый орех, да только у него не одна скорлупа, а целых четыре: снаружи деревянная стена с земляным валом тянется на пятнадцать верст вокруг города — это Скородом; а внутри сначала каменные стены Белого города, потом стены Китай-города и в середине — Кремль. Такой орешек не разгрызть — зубы поломаешь.