Алексей Глебов - За журавлями

Мужики втайне не любили Головача, но при встрече снимали картузы, почтительно кланялись. Да и как не поклонишься, если с Головачом бражничали не только староста Лунев и земское начальство, но даже помещик Мосолов, когда проезжал на легкой пролетке через нашу деревню, заезжал к Головачу.

По престольным праздникам и на масленицу Головачата запрягали в дорогую, украшенную медными бляхами сбрую своих сытых пегих коней и раскатывали с гармонией по деревне, распевая срамные частушки. Был у них на зависть Авдею полуторагодовалый жеребец Ветерок, горячий, норовистый, красоты необыкновенной. Когда Авдей видел его, то замирал весь и подолгу стоял как вкопанный. Любовался. Однажды в табуне Авдей хотел обуздать Ветерка, чтобы прокатиться, но тот сбросил его и убежал. Так Авдей и не поймал его больше в тот раз. Узнав от кого-то, что Авдей пробовал объезжать жеребца, Головач перестал водить его в табун, пас на своем лугу, а на ночь, чтобы он не брыкался и не кусал другую скотину, ставил отдельно в клеть, рядом с двором.

Как-то в ночном Авдей сказал нам, сидя у костра:

— А я все-таки обуздаю Ветерка.

— Не усидишь, скинет, — засомневались мы.

— Знамо, не усидишь… Он и Головачат сбрасывал. Сам видел, — сообщил Тимоха.

— А меня больше не сбросит… Вот увидите…

Мы не возражали больше, но Авдей понимал, что мы не верим ему.

Просидев у костра с полночи, и понарассказав друг другу разных небылиц, мы уснули. А когда проснулись, то Авдея с памп не было. Костер затухал, и мы больше не подбрасывали в него хворосту, потому что ночь кончалась, на востоке уже розовел восход.

Вдруг со стороны деревни послышалось ржанье. И когда в сером сумраке утра увидели всадника, догадались: «Авдей… Авдей на Ветерке». Конь не шел, а будто плыл в жидком молоке тумана. Казалось, что какое-то невидимое течение заносит его все время в сторону… Вот всадник опустился в ложбину, и мы потеряли его из виду…

— Сбросил, — сказал кто-то. — Не усидел.

— А ты бы усидел?! — с вызовом спросил Тимоха, огорченный за брата.

Из-за леса показалось солнце. Трава, туман и низкие кусты порозовели. И когда всадник вынырнул из ложбины, то светло-серый в яблоках конь был тоже розовым. Мы уже хорошо видели пригнувшегося к холке Авдея. Подъехав к нам, он натянул поводья: Ветерок встал на дыбы, сделал «свечу».

— Ну как, хорош Конь-огонь?! — торжествующе спросил Авдей.

— Хорош, — заулыбались мы. — Так и пляшет.

— Вот так-то… — победоносно сказал Авдей. Он еще раз натянул поводья, стукнул Ветерка босыми пятками по упругим бокам, и жеребец, задрав морду, поскакал к деревне.

Что произошло дальше, мы узнали потом. Пригнав жеребца в деревню, Авдей поставил его обратно в клеть и пошел домой. И когда он уже подходил к своей избе, его догнал шедший за ним по пятам младший сын Головача, Кузьма, и ударил колом по голове. Авдей упал. Очнувшись, вполз на крыльцо и снова потерял сознание. Вышедшая за водой мать Авдея тетка Ульяна, увидев сына с проломленной головой, уронила ведра, заголосила…

Авдей выжил, но болел долго, до самой зимы. А когда поправился, то, говорят, замышлял пустить Головачам под застреху «красного петуха», но не пустил. Часто ходивший с ним на охоту Нил Константинович отговорил его от поджога. С учителем Авдей, видать, подружился крепко.

Как-то Тимоха рассказал нам, что слышал, как они разговаривали, ругали богатеев и самого царя. Тимоха даже запретную песенку слышал и тихонько спел нам:

Песню эту скоро узнали и мужики. Авдей же, по совету учителя, уехал в город и пристроился там сцепщиком вагонов на станции.

Учился я хорошо, и когда окончил церковноприходскую школу, то хотелось мне учиться дальше. Отец с матерью долго гадали, отдавать меня или не отдавать в земскую четырехклассную школу, и решили не отдавать. Нечем платить.

— Поработаешь в хозяйстве, Федя, а там поглядим. Может, полегче будет, — успокаивала меня мать.

— Как же — будет… — плакал я. — Держи карман шире… Я в школу хочу…

— Перестань, — прикрикнул отец и достал вожжи, чтоб меня унять. Обычно в таких случаях мать отбирала у него вожжи, а тут не отобрала. Отец, конечно, унял меня, но в тот раз я сильно обиделся на мать.

Итак я стал работать в хозяйстве. Хорошо помню день, когда отец взял меня весной в поле, чтобы обучить пахать. Нашему старому коню Кобчику тяжело было таскать плуг, и отец все время хлестал его кнутом. Как сейчас вижу исполосованную крест-накрест потную спину Кобчика и его напрягшиеся до дрожи задние ноги. Отец хлестал Кобчика беззлобно, как бы помогая ему в работе. Ударив кнутом, любовно приговаривал: «Ну, милый, как-нибудь… тяни…» И Кобчик тянул.