Иван Василенко - Артемка

- Не знаю, что и сказать… Мне - что! Я старый, я смерти не боюсь… - бормотал Кубышка. - А дочка - ей только бы жить… Ляся, слышишь?.. Что ж ты молчишь?

- Слышу, - глухо отозвалась девушка. Во все время разговора она сидела не шевелясь и не сводила с мужчины глаз. - А… скоро они сгинут? - тихо спросила она.

- Должно, скоро. Их дело гнилое. Но толкать надо, без этого они не упадут. Вот и давайте толкать кто как умеет.

Ляся вздохнула, перевела взгляд на Кубышку и опять вздохнула:

- Останемся, папка!..

- Ах, барышня, звездочка ясная! - Гость взял руку девушки в свои жестковатые, твердые ладони и осторожно, будто боясь сделать больно, пожал ее. - И имя у вас ласковое, никогда такого не слыхивал. Мне бы такую дочку!..

- А вас как зовут? - спросила Ляся, у которой вдруг стало тепло и спокойно на душе.

- Меня просто зовут: Герасим.

- А по отчеству?

- По отчеству - Матвеич. Да меня так мало кто величает. Товарищ Герасим и все тут.

- А я Ляся - и всё тут, - смеясь, ответила девушка. - Не надо меня барышней звать.

- Да я и сам вижу, что не то слово сказал, - в свою очередь засмеялся мужчина. - Так вы, Ляся, насчет балета не сомневайтесь. Дайте только нам сначала этим выродкам… кордебалет устроить!

Двор кожевенного завода заставлен длинными столами. На столах, покрытых выутюженными скатертями, блестят под солнцем графины с водкой и в шеренги выстроились высокие пивные бутылки. Вдоль столов тянутся сиденья для гостей сосновые доски на врытых в землю кольях. В воздухе, уже по-осеннему холодном, приятно пахнет смолой от свежевыструганных досок. Но, когда со стороны кирпичного корпуса, в котором отмокают кожи, набегает ветерок, непривычному человеку дышать трудно. Ляся то и дело прижимает к носу платок, а Кубышка и Василек морщат нос и сплевывают. Кроме них, на скамьях пока никого: все четыреста с лишком рабочих стоят нестройной толпой в другом конце обширного двора, где под открытым небом совершается богослужение по случаю конца операционного года.

С тех пор как Герасим побывал в домике в Камышанском переулке, Василек заважничал и во всем стал подражать Кубышке. Дело не в том, что к девяти годам и двум месяцам его жизни прибавились еще три месяца, а в том, что он стал выполнять страшно тайные поручения. «Чтоб меня громом убило, чтоб мне не видать ни отца, ни матери, чтоб подо мной земля провалилась!» - божился он самой страшной божбой, что нигде, никому и ни за какие леденцы не выдаст тайны.

Время от времени он отправлялся на рынок и становился там перед одноногим, который каждый день собирался поехать в Ростов на операцию. «Мальчик, купи тетрадку, - говорил калека. - Я дешево продам». И Василек с тетрадкой в кармане мчался домой.

В синей обложке тетрадки был всего один листик, да тот исписанный. Кубышка внимательно прочитывал о, сжигал и пепел выбрасывал за окошко. Но Василек уже заметил, что после каждого такого листка в кукольном представлении появлялись или новые слова, или даже новые куклы. Вот и на этот раз: только два дня назад Василек принес Кубышке тетрадку, а в сундучке у Кубышки уже новая кукла черный жирный кот. И от ожидания, что еще покажет лысый волшебник, у Василька сладко замирает душа.

- Ныне, и присно, и во веки веко-ов! - тянет старческим жидким тенорком усохший священник, облаченный в искрящуюся на солнце фиолетовую ризу.

- Ами-инь! - тоскливо отвечает ему хор.

Впереди толпы стоит председатель правления завода бельгиец мусье Клиснеё, тучный, широколицый, с черной, блестящей, как шелк, бородой и красными, плотоядными губами. Он крестится по-католически - слева направо, крестится наугад, так как ни слова не понимает по-церковнославянски. Рядом благоговейно подняла к небу светло-голубые глаза его пышнотелая золотоволосая жена, а с другой стороны презрительно выпячивает нижнюю фиолетовую губу морщинистая теща, о которой говорят, что она прожила в России двенадцать лет и знает по-русски только два слова: «гостиница» и «извозчик».

Но вот служба подошла к концу. Дряхлый священник наскоро пробормотал свою проповедь, благословил Клиснеё и уступил ему место у самодельного аналоя.

Клиснеё перекрестился, поправил галстук, откашлялся и тоже начал речь:

- Господин наши служащи, наша дороги рабочи! Ваша батюшка просил велики бог наш, чтоб он дать покой нашей… как эта по-русски?.. нашей душа. И я, и моя жена Аннетт, и моя теща мадам де Пурсоньяк тоже просим бог, который всех нас сделаль, чтоб наступиль у нас мир, покой и хороша жизнь. Пускай женераль Деникин едет на белий шваль… как эта по-русски?.. на белий кобыля в древни столиц Моску. Прошу всех вас, дороги наши служащи и рабочи… как эта по-русски?.. из кожи пошель вон, чтоб помочь женераль скоро доехать до Моску. Для этого надо делать на наша и ваша завод крепки продюкт. Такой крепки, чтоб скорей нога пропаль, чем сапог. А то эст такой… как эта по-русски?.. сукинь синь, который портит продюкт. Всех вас, чесни рабочи, мы любим и говориль мерси…