Лидия Либединская - Воробьевы горы

На столе вместо обычного бульона и традиционных котлет большой крендель, румяный, хрустящий, а на нем разноцветной глазурью выведено Шушкино имя. Крендель готовил повар Льва Алексеевича. Такого второго повара нет во всей Москве. Лев Алексеевич очень гордился Алексеем.

А вот и сам Лев Алексеевич идет навстречу племяннику. Он, как всегда, весел и чисто выбрит, от него по-утреннему остро пахнет одеколоном. Он нагибается к племяннику, подставляет для поцелуя душистую розовую щеку и вручает Шушке узел из крахмальной салфетки. Шушке очень хочется немедленно развязать салфетку, но он знает – это нельзя. Няня все время внушает ему, что взрослых надо любить не за подарки, он и любит Льва Алексеевича не за подарки, но все ж так хочется узнать, что приготовил дядя!

Держа в руках подарок, Шушка подходит сначала к отцу, прикладывается губами к его сухой руке, потом идет к Луизе Ивановне. Она целует сына в голову, проводит рукой по щеке, что-то негромко говорит Ивану Алексеевичу, и они переглядываются, улыбаются… Но Шушка все это видит словно в тумане. Где же Кало? Немец появляется в синем фраке и белом жилете, как всегда аккуратный и чопорный, и как ни в чем не бывало здоровается с Шушкой. Что же это? Неужели Шушка ошибся?

Возле Шушкиного прибора новенький хрустальный стаканчик, и на нем красивой матовой вязью выведено: «Шушка». Может, и ему разрешат сегодня отведать сладкого и вязкого красного вина?

Луиза Ивановна зажигает разноцветные свечи на кренделе: семь, по числу лет новорожденного.

– А теперь разрежь крендель, – весело говорит она.

Шушка берет из ее рук большой серебряный нож и вонзает в желтую душистую мякоть – таков обычай: первым разрезать крендель может только сам новорожденный. Корочка с хрустом разламывается, и пряный дух ванили, гвоздики, корицы разносится по комнате.

Разрезая крендель, Шушка заметил на себе пристальный и раздраженный взгляд Льва Алексеевича. Нож замер в его руке. «Дядюшка сердиты? – подумал он. – За что?» – Он поглядел на него вопросительно и тревожно.

Но Лев Алексеевич уже отвернулся от племянника и говорил брату с нескрываемой досадой:

– Понимаешь, повар мой Алексей штуку какую выкинул? Я ли о нем не заботился, хлопотал, чтобы в кухню к государю приняли на обучение, в Английский клуб определил. Холоп, а барином живет, разбогател, женился. Чего еще надо?

– Чем же он вас прогневить изволил? – ехидно спросил Иван Алексеевич. – Крендель как будто на славу приготовлен?

Лев Алексеевич досадливо махнул рукой.

– Хамскому отродью и богатство и талант – все не впрок! Принес, видишь ли, мне пять тысяч ассигнациями и просит на волю отпустить. Ему, оказывается, крепостное состояние ни спать покойно не дает, ни наслаждаться своим положением!

– Что же вы ответили ему? – подчеркнуто вежливо осведомился Иван Алексеевич, но в глазах его поблескивали лукавые искорки.

– Денег не взял, сказал, после смерти моей даром отпущу! – И Лев Алексеевич решительным жестом придвинул тарелку. – Так ты думаешь, на этом мои мучения окончились? Если бы так! Алексей запил, в клубе на него жалуются… И за что господь дал нам такую обузу! Печемся о крепостных, маемся с ними, а благодарности не жди!

Шушка никогда раньше не видел дядюшку в таком раздраженном состоянии и не понимал, почему тот сердится. Ну и отпустил бы себе Алексея на волю. Разве тот и вольный не стал бы готовить ему вкусные кушанья?

Он даже хотел сказать об этом Льву Алексеевичу, но в это время слуга внес на подносе горячий шоколад в тоненьких дымящихся чашечках.

И разом все заговорили о другом.

Завтрак близился к концу, когда вдруг за окнами заливисто прозвенел колокольчик и тут же, словно захлебнувшись, смолк – лошади свернули во двор. Луиза Ивановна вопросительно взглянула на Ивана Алексеевича.

– Не по-городскому звонят, из деревни гости, – откашлявшись, сказал Иван Алексеевич.

В комнате появился бесшумный лакей и, остановившись на почтительном расстоянии, доложил Ивану Алексеевичу, что приехала корчевская барыня Наталья Петровна.

– И барышня с ними, – добавил он, метнув лукавый взгляд на Шушку.

«Таня!»

Такого подарка не мог придумать даже Кало. С трудом удерживаясь, чтобы не выскочить из-за стола, Шушка вертел в руках салфетку, умоляюще поглядывая то на отца, то на мать. Но Иван Алексеевич молчал, щурясь на солнечные пятна, разбросанные по полу, и негромко, словно нехотя, произнес: