Василий Голышкин - Пионеры

— За вашего лося, — сказал папа.

Гость сыто хрюкнул, и рюмки снова чокнулись.

Женька вскочил и сел. За лося? Как он сказал? Ну да, так и сказал: «За вашего лося». Вот он какой гость, свинья в медвежьей шубе. И шапка медвежья. И унты. Сколько медведей на себя перевел. А ружье? В медвежьем чехле, складное. Он сперва про этот чехол подумал, что… А, ничего он не подумал, просто не обратил внимания: ни на чехол, ни на самого гостя. Папа, как гость пришел, турнул Женьку спать.

Вот он какой, его папа. Как был, так и остался «на побегушках». Лося к себе приручил. Чтобы гостю услужить. Гость, видно, из области. Тот самый, кому папа звонил.

Злость борется в Женьке с жалостью. Ему хочется вскочить, схватить что-нибудь потяжелее, смазать гостя по жирной шее и заорать так, чтобы у того перепонки лопнули: «Катись, пока цел…»

Но вот злость уступает место жалости: «Папа, ну зачем ты… эх!»

Женька ложится и притворяется спящим. По шагам чувствует, входит мама. Постояла, подышала, ушла. За стеной ни звука. Отзвенели рюмки, умолкли голоса. Ти-ши-на. Какая там тишина! В носу у гостя так вдруг затарахтело, будто трещотка заработала. За другой стеной заворочался папа, заворочалась мама. Опять все стихло.

Женька встал, оделся, вышел из дому и нырнул в ночь…

Двое идут по утреннему лесу. Морозно, солнечно, снежно. Сосны стоят как недорисованные. С одного боку коричневые — свой цвет, с другого — белые, от снега. Это ветер намалярничал. Птиц не слышно. Заячий следок: завился веревочкой и пропал.

Ель на лапе белый гриб нянчит. Ножка, шляпка, все как у летнего. А дунь — и рассыплется…

Двое идут по лесу. Не идут, крадутся. Один толстый с ружьем, в глазах нетерпение и восторг: пальнуть бы скорей, ух! Другой тощий, без ружья. Впереди просвет, полянка.

— Вправо чуток… Пряменько… Влевочки… Туточки, стоп!.. Где он, окаянный? Всегда сюда жрать является. В самое это время.

Тонкий врет. Он хорошо знает, что ни в это, ни в какое другое время лось сюда не является. Ест из ясель в своем загоне. А врет для того, чтобы найти предлог для отлучки. Отлучится, выманит лося из загона и подведет под пули толстого.

Неожиданная и оттого пугающая, гремит вдали соловьиная трель. Толстый и тонкий вздрагивают: — соловьи зимой, откуда? Толстый оглядывается и зло усмехается: «Соловьи!» К ним со всех ног спешат двое — милиционер и длинный парень с красной повязкой. В глазах у толстого ни испуга, ни удивления, одно равнодушие. Глядя на него, и тонкий спокоен. А может быть, и не очень спокоен? Может быть, где-то там, внутри, в печенке или селезенке, что-то таится, подрагивает, холодит? Страх. Но чего ему опасаться, если толстый спокоен?

Тонкий косится на толстого. Да, спокоен. Ему-то что! Приехал и уехал, а тут оставайся, отвечай…

Скрип снега все ближе и ближе. Красная повязка на рукаве длинного парня режет глаза. Какой неприятный цвет… Снег белый-белый, чистый-чистый, а повязка алая, будто кровь…

Тонкий даже вздрогнул, представив кровь на этом чистом белом снегу. Теплая, над ней парок, она бросается в глаза.

Шаги ближе, ближе.

— Милиция, — пробормотал тонкий, глядя на спутника.

— Ну и что? — недоуменно глядит толстый на тонкого.

Подошли. Милиционер отдал честь и спросил у толстого:

— Документики, гражданин!

Толстый небрежно протянул алую книжечку с зеленой вкладкой. Милиционер посмотрел и… напустился на парня с красной повязкой.

— Что же вы, товарищ Долгий, органы в заблуждение вводите? У товарища из области лицензия. На отстрел одного, — милиционер поднял палец, — одного лося. А вы — «браконьеры»… Извините, товарищ, счастливой охоты.

Он снова отдал честь, на этот раз персонально толстому, и по всем правилам круто повернул и пошел.

— Дядя Ваня… — окликнул его Долгий.

Милиционер зло обернулся.

— Я вам не дядя, товарищ Долгий. Я вам товарищ участковый уполномоченный.

— Пусть так. Так вот, товарищ участковый уполномоченный, прошу принять к сведению, — он покосился на толстого, — счастливой охоты не будет. — И Долгий исчез.

— Товарищ Орлов!

— Я, — отозвался Илья Борисович.

— Ведите.

Женькин отец решил, что терять нечего, и повел толстого прямо к загону. Вот и он. Теперь только снять две жердочки с петелек, переступить через третью и…

И дальше произойдет то, что должно было произойти. Ручной лось конечно же выйдет без всякой опаски, недаром он столько времени потратил, чтобы приручить лесного великана, — мерз, дрожал на ветру и морозе, однако результат налицо. Пожалуйста! Лось на блюде! Цельтесь неторопливо, неспешно, как в тире, стреляйте в упор. Завалите зверину — ваше счастье, промахнетесь — будет его счастье, лосево. И он, Илья Борисович, тут уж ни при чем, он сделал все, что мог. Все, и даже больше.