Фрида Вигдорова - Двенадцать отважных

— Кто там? — спокойно, нараспев спросила Домна Федоровна, помогая невестке передвинуть сундук.

— Это я, мама. Откройте, — отозвался Вася и добавил тише: — Я один.

Едва он вошел в дом, Настасья сердито набросилась на него:

— Ты что, сказился? Носит тебя нелегкая! А что мать без сердца сидит…

— Мама, — сказал Вася, будто не слыша этого крика, — вы не сердитесь… Я вашу кофту на рынке хорошо обменял. Мне и хлеба дали, и сала. Только я ничего вам не принес. За городом лагерь для пленных…

— Ну вот, конечно! — сказала Настасья. — Теперь и вовсе есть-пить перестанут. Улицу не натопишь, весь свет не накормишь!

А на другое утро тетя Настя принесла Носаковым ведро каши. Домна Федоровна даже не стала спрашивать — кому это? Она просто переложила кашу в две высокие кринки, обе кринки поставила в котомку, а котомку приладила Васе на спину. И в сумерки Вася снова пошел к лагерю военнопленных.

То ли гитлеровцы знали: пленные истощены, едва переступают с ноги на ногу и поэтому далеко не убегут, то ли боялись партизан, только часовой подходил к кукурузному полю и поворачивал назад. Прежде чем он возвращался, можно было успеть подползти к проволоке, передать то, что принес, и ползком уйти обратно.

Вася, Коля и Леша ходили к лагерю по очереди. У проволоки в сумерках их обычно ждал один и тот же пленный — безрукий солдат. Оборванный, небритый, с впалыми щеками и измученным взглядом, он едва переставлял ноги от голода и слабости. Иногда он успевал перемолвиться словом с мальчиками:

— Спасибо, ребята! Только пускай это будет последний раз.

И все же назавтра он снова был неподалеку от проволоки.

— Правда, что Москву сдали? — спросил он однажды.

Вася не знал. Но ответил:

— Неправда, брешут!

— Ну, спасибо!

Почти каждый вечер к Носаковым стучали: приходил кто-нибудь из соседей, а иногда и совсем незнакомый и молча ставил на стол чугунок с борщом, или миску с кукурузными лепешками, или бутылку молока. Отдавали и молча уходили. Кто их присылал? Этого ни Домна Федоровна, ни Вася не знали и никогда никого об этом не спрашивали.

Однажды ночью пришла к Носаковым та медицинская сестра, что делала Косте Савинкову укол, и увела его с собой.

— Полегче вам станет, — говорил он, прощаясь. — Поменьше будет заботы, поменьше страху. Спасибо, спасибо вам! — И прибавил, как тогда, летом, уходя из Покровского: — И когда теперь свидимся?

Поменьше будет страху? Нет, страху меньше не стало. Домне Федоровне давно уже казалось, что она сыта страхом по горло: страх постучался в ее дом со словом «война». Он был с ней, когда она оставляла в Покровском дочку и внука и когда провожала на фронт старшего сына. Страх был неотступно рядом, когда они несли с Васей раненого Костю. Но только сейчас — так думала Домна Федоровна — она по-настоящему поняла, что такое страх. Когда Вася отлучался к лагерю пленных, Домна Федоровна считала минуты, секунды, не находя себе места. «Нет, — думала она, — надо идти обратно в Покровское. Там все же потише. А повешенный Егорка Нечипуренко? А Борис и Таня Метелевы, которых угнали в Германию? И все же в Покровском будет легче: там Галя. Там все село — свои. Вот проводила Костю — и в Покровское. Дома и стены помогают».

На другой день после Костиного ухода к Носаковым по пути на рынок заглянула тетя Настя.

— Егор велел Васе зайти, да побыстрей. Ждет!

Вася тотчас собрался. Ему давно хотелось поговорить по душам с дядей, но он не мог решиться. Ему казалось, что Егор Иванович смотрит на него хмуро, с упреком. Однажды Егор Иванович сказал, не глядя на Васю: «Больше надо верить людям…»

«А сам? — думал Вася. — А сам? Почему нам с мамой не поверил?» Он часто с горечью вспоминал слова дяди: «Вы у нас жить не будете». А почему? Разве нельзя было им довериться? Разве можно было от них таиться?

Дядя Егор сидел на низенькой скамеечке и тонкими сухими лучинками растапливал печку.

— Пришел? — сказал он, не оглядываясь. — Ну, слушай, больше к пленным не ходи. И дружкам своим накажи. Слышишь?

— Слышу. А почему?

— Есть такой слух, будут их угонять, охрану усилят.

— Вчера мы ничего такого не заметили.

— Вчера — одно, нынче — другое. День на день не приходится. И вот что, давай слушайся. Я тебе дело говорю, ты не спорь.

Егор Иванович обернулся, взглянул на племянника.

— А ты отощал. Погоди-ка, я тебя сейчас угощу.

Он открыл дверцу посудного шкафчика, достал глиняную чашку, расстелил на столе желтую бумагу и выложил на нее все, что было в чашке: