Бела Балаж - Карл Бруннер

Когда мальчик вторично увидел комнату, она показалась ему еще ужаснее. Вначале у него была тайная мысль, что все это только сон (ему часто снились страшные сны), но разгромленная комната предстала перед ним снова, как холодная и неумолимая действительность.

«Надо хоть прибрать, — подумал он в отчаянии, — может быть, мама скоро вернется».

Но сначала осмотреть кухню, хоть и мало надежды найти какую-нибудь еду.

— Все погибло, все потеряно! — вполголоса сказал он.

Это были последние слова песенки, которую иногда пела Лиза. В горле точно застрял какой-то комок. Карл открыл духовку только для того, чтобы убедиться, что она пуста. Теплый запах бобов повеял ему в лицо. Комок в горле внезапно растаял. Этот запах был словно ласка матери, как последний ее привет. Горячая волна нежности растворила на время всю горечь, ненависть и страх в его сердце.

Карл ел бобы (там лежала еще маленькая сосиска), и слезы катились по его щекам.

Со двора послышалась мелодичная нежная песенка. То пели уличные певцы:

И вдруг Карл вспомнил о ребятах. Они теперь, верно, играют на дворе. От них он скорее что-нибудь узнает, чем от этих напуганных взрослых.

Он живо доел бобы, вымыл тарелку и вилку под краном и положил все на место.

«Я потом приберу», подумал он, пробегая по комнате и только подняв свои брошенные книги.

Снова он был полон надежды.

Выходя из квартиры, Карл увидел на полу сломанную задвижку и поднял ее. Тоже пригодится. Может быть, можно приделать ее к дверям, и тогда не придется покупать новую. Задвижка слегка погнулась. Во всяком случае, ее можно пока сохранить.

Сбегая с лестницы, он не заметил, что улыбающийся человек с газетой последовал за ним.

Во дворе собрались почти все дети этого дома. Ребята смотрели вверх, на окна бруннеровской квартиры, и шептались, сбившись в кучу.

Тут же остановились уличные певцы и снова запели:

Дети сразу заметили Карла. Они подтолкнули друг друга локтями и замолчали. Все взгляды были направлены на него. Карл, опустив глаза, медленно приближался к ребятам. Тут же стояли его друг Франц и маленький Петер. С остальными Карл не дружил. Там не было больше пролетарских ребят.

Вслед за Карлом в дверях появился человек с газетой и поглядел ему вслед.

— Ага! — сказал двенадцатилетний Олаф, сын доктора Бема. Дети отлично знали, что этот человек, приехавший с полицией, конечно, «тайный сыщик». Они знали также, сколько еще полицейских спрятано в доме.

— Каждого, кто разговаривает с Карлом Бруннером, запишут, — прошептал Олаф с важной миной. — Они всегда так поступают. Если схватили коммуниста, так и всех его знакомых арестовывают.

— Но ведь Карл заговорит с нами!

— И не подумает! — сказал Франц с презрительной гримасой.

— Идемте лучше играть на улицу, — сказал Вернер, сморщив нос, и ушел.

Ребята разбежались один за другим.

— Наконец, от них отделались! — с горечью проворчал Франц, когда во дворе остался только он и маленький Петер.

Вдруг раздался резкий, повелительный голос:

— Франц! Сейчас же домой!

Это кричал сапожник Шрамм. Он стоял без пиджака в подворотне (там помещалась его маленькая мастерская) и косился на шпика, который, держа в руках газету, не двигался с места. Сапожник Шрамм всегда был сердит и недоволен, но теперь он был особенно раздражен. У него было мрачное высохшее лицо.

— Поскорее, Франц!

Это прозвучало так грозно, что Франц смущенно, словно извиняясь, взглянул на Карла, медленно повернулся и пошел.

Через секунду с первого этажа раздался пронзительный женский голос:

— Петер, иди сюда!

Карл остался один. Ему стало больно, как тогда, при первом взгляде на разоренную комнату. Может быть, даже больнее… Никто из ребят не остался, чтобы поговорить с ним. Ни маленький Петер, ни даже его лучший друг Франц.

Карл опустил голову, и глаза его наполнились горючими слезами. Ну, что же! Он повернулся и пошел назад. Он проходил мимо газона, окаймленного белыми деревянными колышками. Карл упорно глядел в землю. Белые колышки смешно плясали в его глазах. Они становились то длиннее, то короче. Огромная толстая улитка переползала дорогу. В другое время Карл поднял бы ее и положил в траву, чтобы ее не раздавили. Но теперь ведь «все погибло, все потеряно»!