Тодд Хазак-Лоуи - Где-то в мире есть солнце. Свидетельство о Холокосте

Дзынь-дзынь-дзынь!

Говорят, мастер, который построил это, часовщик по имени Гануш, ослеп после завершения своей работы. Вернее, его ослепили нарочно. Чтобы он никогда больше не сделал ничего подобного. Раньше я в эту историю не верил: не могут же люди быть такими подлыми, думал я. Но теперь уж не знаю. Похоже, могут. Вон сколько новых указов наиздавали против нас. Нам нельзя покупать яблоки, нельзя участвовать в лотерее, нельзя ездить на такси, нельзя заходить в отели. Ни одной мелочи не упустят, такие странные иногда вещи придумывают. Кому какое дело, покупаем ли мы яблоки, — ну в чем тут смысл? И хотя, готов поспорить, множество чехов ненавидят немцев не меньше, чем мы, некоторых, видимо, всё это вполне устраивает, и те злобные вывески, что они обязаны выставлять в своих витринах, они специально рисуют еще более крупными буквами, чем предписано: «JUDEN VERBOTEN» — и вывешивают поутру новенькие флаги со свастикой.

На прошлой неделе мы сдали мою скрипку, потому что очередное правило запретило евреям иметь музыкальные инструменты. Нам отвели время до декабря, чтобы от них избавиться, но мы сдали скрипку сразу. Наверное, потому, что играл я ужасно. Учил меня дядя Ота, и, как бы я ни усердствовал, от любого издаваемого мной звука нас обоих передергивало. Можно подумать, это у меня была не скрипка, а специальное орудие пытки. Вручая ее маме, я первый — и единственный — раз готов был порадоваться нацистскому указу.

Потому что вообще-то радоваться нечему. Совсем. Вчера, когда мне полагалось выполнять домашнее задание (и кому оно только нужно), я вместо этого попытался вообразить хоть что-то, на что наци не способны, какое-нибудь правило, которое они точно не примут. И не сумел ничего придумать. Любая еда может стать для нас запретной. В любое место перестанут пускать. Любой предмет велят сдать и больше не разрешат им владеть. И все это под страхом «суровой кары», если не исполнишь новый закон. А суровая кара — это, насколько я понимаю, смерть.

И все это значит, что дальше может стать еще хуже, намного хуже.

Погодите — как, уже шесть? Мама меня убьет, если я вскоре не появлюсь дома.

Хотя и дом у нас теперь тоже не настоящий.

Я рысью промчался по узким улицам гетто до Козьей площади, к нашей новой квартире. То есть совсем не новой.

— Миша! — воскликнула мама при виде меня. — Где ты был?

— Смотри, мама! — Я предъявил ей монеты. — Почти двести крон!

— Тоже мне достижение! — фыркнула Мариэтта из угла гостиной, которая также служила нам кухней и столовой. Сестра сидела на кровати, как всегда, уткнувшись носом в книгу. Моя кровать стояла в другом углу, недалеко от сестриной. Мама и папа жили в единственной спальне. Три таких квартиры уместились бы в одну нашу старую в Голешовице — том районе, где мы жили раньше. Но, наверное, нам грех жаловаться. Многие люди, в том числе в этом же самом доме, теснятся по нескольку семей в одной квартире.

— Все больше, чем у тебя, — ответил я сестре, убирая ремни и ссыпая табак в маленькую сигарную коробку у моей постели. — А где папа?

— На собрании, — сказала мама, помешивая что-то в кастрюле. Наверняка суп, ничего другого мы теперь не едим.

Я очень голоден, но заранее знаю, что еда будет отвратительная, потому что на поганые карточки, которые выдают нам немцы, ничего толком купить нельзя. Ни яблок, ни апельсинов, ни лука, ни чеснока, ни сыра, ни курицу, ни рыбу, вообще ничего. Почти всю еду, которую можно есть, приходится искать на черном рынке, а там все намного дороже, чем оно ст о ит на самом деле.

— Что за собрание? — уточнил я.

— Собрание и собрание, — пробормотала мама, не глядя на меня.

Я был прав, обед противный. А папа даже не появился к обеду. И после обеда никто не поиграл со мной в карты. Когда папа вернулся наконец домой, они с мамой сразу убежали в свою комнату и закрыли дверь. Вышли оттуда лишь затем, чтобы отправить меня в постель.

Я так голоден, что сам бы рад уснуть поскорее. Но мне все еще трудно засыпать в непривычном месте.

— Мариэтта! — шепнул я сестре.

— Чего тебе?

— Как думаешь, что папа делает, когда уходит допоздна?

— Что, по-твоему, он может делать? Пытается вытащить нас отсюда.

— Ты веришь, что у него получится?

— Хорошо бы, — вздыхает она. — Зря он вернулся из Лондона. Ему надо было забрать нас туда, и всё.

— Но куда же мы теперь поедем? Теперь, когда он здесь? И немцы повсюду. А у нас даже нет…

— Миша, — перебивает она почти ласково. — Давай не сейчас, а? Я спать хочу.