Сергей Покровский - Пестрый и Черный [Рассказы]

Что она этого от души желала, это я знал, ну а когда чего-нибудь слишком сильно хочется…

И вот моя Сестренка на шесте.

Что же было мне делать? Сделанного не поправишь, Мне оставалось только примириться с тем, что случилось.

В живых оставался еще Братишка, которого я решил вырастить во что бы то ни стало.

Приближался август. Сарыч мой вырос и оперился в молодой первогодний наряд ржаво-бурого цвета. С некоторого времени он стал выказывать какое-то беспокойство.

Он выходил на середину комнаты и начинал как-то странно прыгать, взмахивая при этом крыльями. Его окрепшие крылья просились уже на воздух. Конечно, он не знал, как это надо делать. Как летали его отец и мать, он, конечно, помнить не мог. Зато теперь бессознательный инстинкт начинал брать свое.

Если бы он рос в своем гнезде, родители уже давно начали бы его учить летать.

Мой сарыч запаздывал, не видя примера. Однако с каждым днем его прыжки делались выше и взмахи крыльев увереннее и сильнее.

Раз ко мне в комнату вошел Николай и, остановившись у двери, заговорил со мной тоном старого служаки.

— Осмелюсь рапортовать вам, Сергей Викторыч, по неотложному делу. Вы уж не обессудьте: я, конечно, может, что не так скажу. Только могу вам доложить, ястребенок-то летать учится. Если он в лес улетит, это нам никак невозможно. Потому, значит, мы своими кишками себе вора выкормили. Это нам никакого расчета нету. Так уж вы, коли милости вашей будет угодно, дозвольте мне ему перья подрезать. Оно вернее будет. Нипочем ему тогда не улететь.

Я согласился. Но окорнать сарыча было вовсе не так-то просто и я скоро оказался свидетелем настоящего сражения между сарычем и Николаем. Дело в том, что в этот же день сарыч обнаружил необыкновенные успехи. Прежде всего он вспорхнул на мой стол и опрокинул на нем все, что там стояло. А когда в комнату вошел Николай с огромными заржавленными ножницами в руках, сарыч, который не доверял никому, кроме меня и мальчиков, смело выпорхнул в открытое окно на двор.

Поднялся обычный птичий переполох, какой всегда бывал там при появлении сарычей или ястребов. Тотчас же появилась Ненила из избы с воплями и причитаниями, и за нею Николай.

Подстрекаемый всеобщей суматохой, сарыч быстро взлетел на изгородь, с изгороди на погреб, а с погреба на крышу сарая. Это чуть не свело с ума Ненилу.

— Улетит! Ой, улетит разбойник! — вопила она. — Викторыч, что же это за наказание такое? Да выпали ты в него из ружья-то, сделай милость…

— Не ори без толку-то, — останавливал ее Николай. — Не улетит, не бойся! Я вот достану его, дай срок.

Николай подставил к сараю деревянную лестницу и полез. Но сарыч решил даром не сдаваться. Как только голова Николая показалась из-за карниза крыши и очутилась на одном уровне с ним, сарыч посмотрел на старика таким бесстрашным и решительным взглядом, что тот невольно попятился.

Тут произошло нечто очень неожиданное. Николай снял шапку и протянул ее, чтобы накрыть ею молодого сарыча; а тот, вместо того, чтобы испугаться, вдруг, как кошка, бросился на нее. Я успел разглядеть, как старик чуть не кубарем скатился с лестницы, а с ним вместе и сарыч, который крепко вцепился острыми, как шило, когтями в шапку и руку старика.

При падении с лестницы сарыч выпустил рукав, но за шапку держался цепко и с ней вместе спорхнул на землю, навалившись на шапку всем телом и широко раскрыв клюв.

Старик, спрыгнув с лестницы, разразился самою громкою бранью и подбежал к сарычу, чтобы отнять у него шапку. Но последний сжимал ее с такой бешеной силой, что шапку можно было поднимать вместе с ним, а он все-таки не выпускал ее, вися вниз головой и ударяя крыльями о воздух. Николай несколько раз вздергивал шапку с сарычем вместе кверху и вновь бросал ее на землю. А сарыч все так же упрямо не разжимал когтей и смотрел гордо и злобно, как его мать, умирая там у гнезда.

Я подоспел, когда Николай, совсем выведенный из себя, схватил было длинную жердь, чтобы размозжить голову своему врагу. Я едва уговорил его предоставить дело мне. Когда Николай, ворча, отошел в сторону, я принес сарычу большую зеленую лягушку.

Сердито нахмуренные брови его немного разгладились, но он все еще смотрел недоверчиво и возбужденно, хотя ко мне он благоволил.

Однако, когда я выпустил около него лягушку и она зашевелилась, его охотничье сердце и вечно голодная жадность взяли свое и он выпустил, наконец, измятую шапку.