Мария Конопницкая - Ласточка и другие рассказы [Совр. орф.]

Это был прекрасно нарисованный деревенский вид, изображавший старосветскую усадьбу, с широким крыльцом, перед которым играла толпа детей. Большая столетняя липа бросала тень на крыльцо. Слева виднелся прекрасный сад и длинная тополевая аллея, а справа — крестьянские избы и дорога к ним, на которой чернел старый, покосившийся крест. Заходящее солнце бросало на эту дорогу яркий свет, освещая возвращающихся с поля косарей и стада… Картина была обыкновенная, не изысканная, но в ней было много милого, родного. Казалось, что липы и тополя шумят, почти слышался смех детей, щебетанье ласточек, песня возвращающихся косарей. Во всем этом было спокойствие чудного летнего вечера.

И Юзио и отец смотрели на этот прекрасный деревенский вид, а женщина в черном говорила тихим приятным голосом:

— Это дом, в котором я родилась, выросла и провела самые счастливые годы; там появились на свет и мои дети, которые играют перед крыльцом и из которых у меня остался только один этот сын, — прибавила она, гладя по голове стоящего рядом с ней мальчика. Там могила моих родителей и моих детей; там, в этих крестьянских избах, живут люди, которые любят меня, там крест, под которым мать учила меня молиться. Все это теперь уж не мое. Кредиторы все забрали. Немец Нагель устроил в старом доме моих отцов пивоваренный завод, и я не знаю даже, стоит ли еще эта старая липа и этот крест, которых я никогда, никогда больше не увижу.

И, пока она говорила это, капли частых, больших, светлых слез текли по ее бледному лицу.

— Сколько вы хотите за эту картину? — спросил отец, сдерживая сильное волнение.

— Я продам дешево, — ответила вдова, — так как должна заплатить за учение моего сына; иначе его исключат из гимназии, а он так хорошо, так прилежно учится.

Отец подумал минуту и сказал.

— Я покупаю эту картину. Но я хочу купить ее с одним условием. Вместо денег за картину я буду платить за учение вашего сына, пока он не кончит курса, сперва гимназии, а потом и университета, если он захочет туда поступить. Что же касается картины, то она останется здесь: пусть сын ваш, глядя на усадьбу своих отцов и дедов, учится хорошенько и трудится, чтобы потом выкупить из чужих рук кусок родной земли и ввести вас под старость в родной дом. Я предчувствую, что он это сделает когда-нибудь, — прибавил отец, положив руку на плечо покрасневшего мальчика. Только тогда он и отдаст эту картину моему сыну. Вы согласны?

Вдова молча плакала, прижавши к губам руку отца, а маленький гимназистик бросился Юзе на шею.

С тех пор они были друзьями.

— Мамочка! — крикнула Малгося, вбегая в комнату мамы.

— Что тебе, деточка? — спросила мама.

— Я хотела тебе сказать, мамочка, что моя кукла не будет больше называться Мими, а будет называться Уршулькой.

— Отчего же? — спросила мама.

— Видишь ли, мамочка, я сегодня утром прочла в книжке, что давным-давно, лет триста тому назад в Польше жил Ян Кохановский, который писал разные стихи, и что у этого Кохановского была маленькая дочка, которую звали Уршулькой.

— Ну, и что же дальше? — спросила снова мама.

— Я только не могу вспомнить, где он жил с этой дочкой.

— В Чернолесье, — сказала мама. — Его называли также Яном из Чернолесья.

— Да! Да! В Чернолесье! Ну, так там была такая большая старая липа, под которую Кохановский садился писать разные стихи. А подле него играла Уршулька. Но она не играла, как другие дети, не мешала отцу, не шумела, а собирала цветочки и напевала прекрасные песенки. Этим песням никто ее не учил, она сама умела их складывать, как соловушек в мае.

Волосы у нее были словно золотые, и ходила она в простом, легоньком платьице. Раз в Чернолесье должен был приехать один славный рыцарь.

— Гетман! — поправила мама, — Ян Замойский.

— Да, мамочка! Ян Замойский… Так Уршулька собирала прекрасные цветы и пела такую песню:

И она так, сама от себя, пела, мамочка, и всякие другие песни — словно птичка.

— Ну, и приехал этот рыцарь? — спросила мама.

— Как же, приехал. Приехал с огромной свитой, с большой пышностью, все на нем блестело от золота и серебра.