Иван Серков - Мы с Санькой — артиллеристы...

Нинка-бригадирша, чёрная от солнца, словно головешка, увидев меня, обрадовалась, как родному сыну.

— Вот молодец, что вернулся в бригаду, — затараторила она, по-мужски здороваясь со мной, а потом резанула себя рукой по шее, — мне мужики вот как нужны.

Пока что никто надо мной не смеётся: мужчины курят под кузницей, женщины галдят своим гуртом. Никто обо мне не вспоминает. Зря только вчера, возвращаясь из училища, прятался от людей, словно бродяга с Сахалина.

Но хлопцы меня встретили совсем иначе.

— Здоров, офицер! — весело поздоровался со мной Костик Скок, наш балалаечник, и все хлопцы хохотнули, а Скачок — он из тех, кто ради красивого словечка родителей не пожалеет — начал клоуна из себя строить.

— Если бы вы видели, хлопцы, как он на последние гулянки приходил! — и пошёл перед всеми выпендриваться: грудь выгнул дугой, нос задрал на небо, губы надул и давай петлять худым задом в дырявых штанах. Все так и покатились от смеха, даже эта свинья Глыжка захохотал. Чьи здесь нервы выдержат? Бросился я с кулаками — и началась заваруха, и покатились мы по траве. Но хлопцы не дали душу отвести, навалились толпой и разняли. Ничего, один на один где-нибудь поквитаюсь. Однако если это ещё будет, то прозвище уже ко мне прилипло — офицер. В глаза и за глаза. Пришлось смириться — что ты сделаешь? На всех с кулаками бросаться не будешь — сам зубов не напасёшься. Да и прозвище не такое уж обидное. Вон одного хлопца с хутора Костогрызом дразнят, и то привык.

И вот начали разбирать со конюшни лошадей. Взрослые мужчины выводят более крепких и спокойных. Их запрягают в жатки-лобогрейки — есть такие, две на весь колхоз и в них лишь бы кого не запряжёшь, не каждая лошадь может жать. Иную в лобогрейке не удержишь никакими удилами, когда она застрекочет ножами, словно пулемёт, да замашет зубатыми крыльями. У лошадей тоже нервы есть, как говорит Чижик.

Более молодых и броских разбирают хлопцы, что возят снопы. Пошли и мы с Глыжкой выводить своего Стригунка. Как будущий конюх, я пристально ко всему присматриваюсь: есть ли тут хоть какой порядок. Кажется, что есть. Конюшня, правда, никудышная. До войны то была из брёвен, но она сгорела, когда проходил фронт. А эту слепили на живую нитку: только столбы деревянные, а стены — плетень из лозы, обмазаны глиной. Много где глина осыпалась, и сквозь дыры видна улица. Надо будет после жатвы сказать Нинке, чтобы хоть воз глины привезли, да всё замазать — зимой дуть будет.

А внутри — мириться можно. На каждой лошади станок, на каждом станке табличка, на табличках надписи химическим карандашом: «Буян», «Слепка», «Топтун», «Адольф», «Стригунок». Правда, написано коряво и с ошибками, но я сам потом перепишу, у меня почерк хороший.

Хомуты тоже развешаны по порядку — каждому коню свой. Вот это правильно, чужой хомут шею тебе натрёт до крови, и не увидишь когда. А что седёлки и дуги где попало — это упущение, так, извините, у хозяев не делается, мой дед Николай не похвалил бы. Если я приду сюда, каждая лошадь не только хомут, а будет иметь всё своё, личное; я возьмусь и за Петьку, и за Коврача, или толку не будет.

Стригунок встретил меня и Глыжку радостным ржанием, аж затанцевал в станке. Умница мой, не забыл. Не заездили его здесь без меня? Нет, не заездили. Чистый, гладкий, бока крутые, круп надвое расходится. И кто бы мог подумать, что из того каростливого, едва живого с голоду жеребёнка, найденного нами с Санькой на лугу, вырастет такой красавец, что хоть ты его на картинку да в рамочку? А может, это только мне так кажется? Нет, и Глыжка согласен, что можно в рамочку.

Весело бежит наш Стригунок, распустив хвост и гриву по ветру, ноги легкие, шаг широкий, бежит, аж колёса грохочут, подпрыгивая на неровной дороге. И кнута ему не нужно.

Хорошо он тянет и воз со снопами ржи, только гужи скрипят. И словно всё понимает: по ровному идёт спокойно, а перед холмом сам берёт разгон, как будто кто его научил, что так легче. Глыжка убеждён, что Стригунок, если мы что-нибудь о нём говорим, тоже всё соображает. Не зря же он в это время уши навостряет.

За работой на душе полегчало, понемногу начал забываться мой провал на экзаменах в училище, будто было это уже не день назад, а в прошлом — в позапрошлом году. Десять возов мы с Глыжкой к вечеру привезли, столько, сколько и отец привозил. После ужина хотелось поскорее упасть и заснуть. Болят руки-ноги, а спина, что у старого деда — не согнуть. Но стоило мне только лечь, как снова разные мысли в голове, откуда только и взялись. Интересно, а что там Санька сегодня день делал, может быть, уже и мундир получил, новые ботинки, ходит там и козыряет. Ну, и пусть козыряет. А я никому козырять не буду, я — птица вольная. Счастье большое — тянуться перед каждым в струну.