Лев Кузьмин - Беглец [Рассказ]

— Я ужинать с тобой не буду, я жить у тебя больше не буду, я от тебя убегу!

— Убегай… — ничуть не испугалась тетушка. — Набегаешься — вернешься.

И она пошла к себе в избу, а я, разобиженный еще больше, заметался по широкому подворью, по лужайке.

Я и в самом деле хотел убежать, да только куда в нашей деревеньке убежишь-то? Все наши детские потаенные местечки — и за колхозной конюшней, и за банями — известны каждому взрослому давным-давно.

И вот я кинулся к той неприступной черемухе, что росла рядом с избой.

Обхватил шершавый ствол руками, ногами, полез вверх — да почти тут же и сорвался. Но отчаянность моя не утихла ничуть. И я пошел на этот штурм и во второй, и в третий раз. Не считаясь с тем, что ситцевая рубашонка моя запотрескивала, что ладони и голые коленки, елозя по сухим заломам коры, обдираются в кровь, я все равно карабкался, я не сдавался. И совершилось невероятное: толстую развилину на старой нашей черемухе я оседлал!

А там чуть передохнул, глянул — не смотрит ли в окошко тетушка — и, шагнув по крепким и частым теперь ветвям еще выше, скрылся в густой черемухе, как в лесу.

Я устроился на сучке этаким петушком и стал ждать.

Стал ждать, потому что надеялся: вспыльчивая тетушка очень скоро меня спохватится. Ну, а как спохватится, так вот тут-то я и покуражусь. Выгляну из укрытия лишь тогда, когда тетушка окончательно всполошится, когда, быть может, даже закричит: «Леня, золотко, где хоть ты? Иди домой! Это я просто так, маленько погорячилась…»

И вот, чтобы не выдать себя раньше времени, я на своем сучке и притих.

Я даже ягоды, которые тут так и нависали кругом, общипывать боялся. Я даже одолел себя, когда на меня вдруг напало желание чихнуть: раскрыл рот, сделал вдох-выдох и — перемогся. Ведь тетушка-то Астя была почти рядом: я отлично слышал, как за распахнутым окошком в избе она собирается ужинать. Вот она прошла на кухню, загремела печной заслонкой. Вот, шаркнув кочергой по кирпичному поду, вытянула томящийся в печи, в глиняной плошке, ячневый крупеник. И мне показалось, что я прямо так и слышу его теплый, масляный дух. Слышу и смекаю: «Ага! Вот сейчас тетушка и спохватится меня. Одна она за стол, а тем более за такую вкуснотищу, ни за что не сядет!»

Но, к моему удивлению, тетушка уселась за стол — и одна.

«Ладно, — сглотнул я слюнки, — ладно… Значит, все еще горячится. Значит, все еще не остыла, но остынет обязательно. Ну, не может быть, что ей все равно: жив я на белом свете или нет?»

И тетушка к окошку довольно скоро оборотилась, да только не из-за меня, а потому что на улице затарахтел трактор.

Ваня, как всегда, тормознул почти под самой черемухой, запрокинул перепачканное в тракторной копоти лицо и, глядя на усыпанные ягодами ветки, сказал свое привычное:

— Эх-х!

Я весь так и поджался, чтобы Ваня меня раньше сроку не увидел, но вот в ту минуту и глянула на улицу моя тетушка.

Чумазый Ваня заулыбался во всю ширь, мигом поднял над головой кепку:

— Августе Андреевне привет! Не найдется ли чем холодненьким промочить горлышко?

Этакое неопределенное «не найдется ли?» Ваня говорил лишь из одной деликатности. На самом деле он отлично знал, что прохладненькое у нас найдется всегда. Это он намекал на квас, которого перепробовал тут под тетушкиным окошком, наверное, уже не меньше чем полкадушки.

И вот как только он на квас намекнул, так я опять и подумал: «Теперь — все! Теперь они про меня и вспомнят!» Бежать для Вани за квасом в холодный чулан и подавать ковш через окошко была моя, и только моя, всегдашняя обязанность.

Делал я это с удовольствием, и Ваня принимал ковш из моих рук тоже с удовольствием, да еще при этом, шутливо подмигивая тетушке, говорил в мой адрес:

— Молодец, мальчонка! Вырастет, возьму в помощники!

А потом кивал мне:

— Айда, вдоль деревни прокачу!

И действительно, с громом, под звонкий галдеж ребятишек и лай собак катили мы до околицы…

Вот я и ждал теперь, что ни тетушка моя Астя, ни Ваня без меня не обойдутся; но тетушка на Ванину веселую просьбу улыбнулась, сбегала в чулан и через минуту сама подала в окошко наполненный квасом ковш.