Георгий Юдин - Птица Сирин и всадник на белом коне

На больших гладких камнях смешивали они сухие краски с водой и желтком и растирали много часов.

На третий день забрался Никодим на самый верх в купол и кричит оттуда:

— Подымайте сюда три лохани левкаса! Да аккуратно ступайте, больно шатучие леса Мирон сработал!

— Да держится ведь! — огрызается Мирон.

— Как корова на седле, — сердито ворчит Лука. — Ну-ка посторонись.

Втащили тяжелые лохани наверх.

— Кладите второй слой потоньше и в два моих роста, более не надо.

— А почему так мало? — удивляется Егорий.

— Потому, что писать только по мокрому можно. Краска с известью свяжется, будет прочно и вечно. Сколько успеешь сразу написать, столько и клади левкаса. А по сухому писать станешь — все отвалится.

Как только купол залевкасили и овчиной до блеска загладили, Никодим, не мешкая, знаменить начал. Смело и скоро огромный лик Христа одной линией жидкой красной краской нарисовал.

— Наводи, Егорий, графью ножом. Да не стой ты столбом! Сохнет же! До обеда записать надо, — торопит Никодим.

Прорезал Егорий в мягком, как тесто, левкасе линии по рисунку, а Никодим санкирь составил — краску зеленовато-коричневую, для лика и рук.

— А не темноват лик-то будет? — осторожно спрашивает Егорий.

— Так я его потом охрой и белилами высветлю! В стенописи, запомни, завсегда от темного к светлому идти надо. Эх, кабы и в жизни так было, — вздыхает, — темного бы поменьше, а светлого побольше. Не идет у меня из головы, что царь с Новгородом сделал. Кочевники дикие и то так не лютовали… Ну, погоди, ирод, — яростно шепчет, — проклянет тебя ужо Господь! Скоро, скоро в аду сатанинском корчиться будешь!

Полосанул кистью сильно в последний раз, как черту под приговором поставил, и отошел в сторону. А из купола на Егория такие страшные глаза, черные и яростные, глянули, что отпрянул он в смятении.

«Если на меня Господь так глядит, — крестится, — то царю-душегубу лучше и не входить сюда. Испепелит!»

Все жаркое лето расписывали мастера высокие прохладные стены, крутые своды, арки и паруса храма.

На тех стенах, где однажды ночью Никодим одному ему видимые фрески свечой знаменил, появились тихие, задумчивые ангелы в голубых, розовых и нежно-сиреневых одеждах. И стояли они не поодиночке, а среди простых смертных, которые под их защитой мирно пахали, сеяли, жали.

А на самой большой стене, против алтаря, где Никодим свечой ночью кого-то неистово разил, запылал багряным огнем Страшный суд.

Жутко было стоять перед этой стеной. Мороз по коже продирал, видя, как летят проклятые Христом грешники в бушующее, злое пламя, как гудит оно и рвется наружу из бездонного ада, где черные, оскаленные черти тащат железными крючьями орущих от страха и боли грешников к самому сатане. А сатана с красными звериными глазами хватает их острыми, кривыми когтями и бросает в свою зубастую, ненасытную пасть.

Однажды зашел в храм тот самый офеня, что Егория в Москву привел.

— Ухожу, — говорит, — от беды на север. Опять степняки с Крыма к Москве прут. Били их, били, да, видать, им еще охота.

А когда попрощался и к дверям пошел, уперся в Страшный суд, тут и рухнул на колени.

— Господи, — кричит, — не губи! Грешен я, каюсь, грешен! — Так на четвереньках, головы не поднимая, и выполз из храма.

— Вот что, мастера, — хмуро говорит Никодим, — давайте скорее работу заканчивать. Не ровен час, явятся басурманы поганые, не кисти нам тогда держать, а острые топоры.

А работы всего осталось — нимбы позолотить и надписи кое-где начертать.

— Егорий, — кричит с лесов Никодим, — нагрей олифы да с охрой смешай! Золото будем класть!

А позолоту из золотых червонцев выбивали, до ста тончайших листиков из одного получалось.

До вечера вся артель по горячей олифе нимбы золотила. Словно сотни золотых солнышек со стен засверкали! На славу храм удался, на века. Торжественный, величавый, но не как гордый князь, к которому и подойти-то страшно, а как русская, ко всем добрая природа. И успокоит она, и каждого чему-то светлому и важному научит.

— Вот и сумерек к нам в гости пожаловал, — устало говорит Никодим, — кончайте работу, слезайте вниз.