Георгий Юдин: Птица Сирин и всадник на белом коне

— Раз так, — говорит старичок, — это я и есть тот самый Никодим. Ну, что уставился, как гусь на молнию? Небось мороз по коже дерет, на меня глядя? — И давай хохотать. — А все ж на ус намотай, парень, что я тебе про ленивых и неумелых сказывал. Таких не люблю. А будешь стараться — все секреты, какие сам знаю, передам. Не утащу в сыру ямку.

Бам-м! Ба-ам! Тяжко пал на землю густой звон с главной колокольни и медленно поплыл над Москвой. Тут же со всех сторон дружно и весело откликнулись сотни других больших и малых колоколов, весь город звоном затоплен. Вот он какой, малиновый звон.

Старец аж зажмурился от удовольствия, а Егорий зачарованно вверх глядит, будто звуки те разглядеть хочет.

— Ну, будет. Пошли, Егорий. Эту райскую музыку век можно слушать, как Сирина сладкоголосого. Покажу я тебе сейчас работу учителя моего Дионисия. Каждый раз как на праздник к нему хожу. Волнуюсь… Когда пожар Москву покарал, думал, помру от горя. Сколько красоты неземной сгорело! Никто теперь на Руси о ней не узнает. Чудом каким-то самая малость уцелела.

Подошли к мощному и гордому, как былинный русский богатырь, Успенскому собору. У входа инок молодой в черной рясе.

— Рано еще, православные, — говорит, — позже приходите.

— Я государев жалованный иконописец, — строго говорит Никодим, — а это — ученик мой.

Поклонился инок с почтением и в сторону отступил.

Внутри храма такая тишина торжественная, высота светлая и величие, что Егория страх и трепет охватил. «Господи, — думает, — да неужто красота эта человечьими руками сделана, а не ангелами небесными?»

Тысячи свечей освещают стены и колонны, до потолка расписанные, иконостас золотом и красками сияет.

— А вот Дионисия работа, — шепчет Никодим, — ты гляди неотрывно, учись любви его великой к людям, милосердию учись. Разве иначе можно такие цвета нежные удумать? А линия, гляди, какая смелая, чистая, как песня… Ну, чего молчишь-то? — взглянул на Егория, а у того от волнения ком в горле застрял…

— Сам-то чего делать умеешь? — осторожно спрашивает старик.

— Вижу теперь, что ничего не умею…

— Твоя правда, — улыбнулся Никодим, — это только неучи думают, что все умеют, а настоящий мастер всегда печалится, что плохо делает. Я вот сам у Дионисия десять лет краски тер, к кистям не касался. К седым годам только знаменщиком [8] Знáменщик — иконописец, делающий рисунок будущей иконы. стал. Однако пойдем, пожалуй, артель ждет.

Вышли они на площадь, а там шум и толчея после тихого храма еще сильнее показалась. Прямо на них бородатые мужики двух медведей в цепях на потеху тащат. Медведи ревут, упираются, а медведчики в бубны лупят, в рожки дудят и громко народ заманивают на веселое зрелище.

Лошади храпят от медвежьего духа, задом пятятся, опрокидывают бочки с мочеными яблоками, купцы орут на возчиков, возчики на лошадей, тут еще царская стража сквозь толпу на конях продирается, дорогу себе плетками со свинцовым концом расчищают.

— Что, страшно после деревни-то? — смеется Никодим.

Свернули на боковую улицу. Народу на ней поменьше, а ухабов да ям побольше. Через грязные лужи дощатые мостки перекинуты, а где их нет — телеги вязнут. Слева и справа, как лес сосновый, бревенчатые частоколы стоят, а в них ворота глухие с хитрыми запорами. Каждая изба вроде крепости от соседей огорожена. Общих заборов нет, потому между соседями узкие проходы тянутся для сточных канав.

«А избы-то какие чудные! — удивляется Егорий. — Высокие, узкие, теснотища небось в них. Моя изба боярскими палатами рядом с ними бы стояла». Оконца вроде щелей, под самой крышей слюдой поблескивают, а землицы внутри частоколов на маленький огородец едва хватит.

— У нас в Двориках так друг от дружки не отгораживаются. Простору у вас нет, — смущенно говорит Егорий.

— Да откуда ему взяться-то, простору? Знаешь, сколь здесь народу живет? Тыщ двести будет!

— Ну да?! — изумился Егорий. — Эка прорва!

Свернули еще несколько раз и наконец остановились у новенькой, только что отстроенной церкви. Причудливая такая, узорчатая, на сказочный теремок похожа. Стены резным белым камнем выложены, столбы витые, а пять ярко-синих куполов золотыми звездами сияют.

— Вот ее, красавицу, и украшать будем, — ласково щурится Никодим.

«Хороший старик, — думает Егорий, — зря напраслину на себя наводит, что зверь он лютый».